Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

не может рассчитывать на какой-либо успех и безусловно обречена на провал, со всеми вытекающими отсюда последствиями… Письмо это, впрочем, было воспринято как частное мнение Вольского, у которого, видать, нервы сдали после сильного переутомления. А каково нынешнее самочувствие командира Четвертого механизированного корпуса?

Труфанов, прямо взглянув в глаза Жаркову, ответил обычным своим уверенно-звучным голосом:

— Душевный кризис у Вольского миновал. Он заявил, что поставленную задачу его корпус выполнит с честью. Кстати, только что, перед вашим приездом, Вольский радировал: «Корпус начал марш в исходный район Трудолюбие, Снягердык, Хомичев».

— Что ж, нужные слова Василий Тимофеевич Вольский произнес. Теперь будем ждать от него не менее нужных дел.

В это время позвонили по ВЧ. Труфанов взял трубку с привычно-деловым спокойствием, но тотчас же его пальцы побелели от судорожного напряжения, а набрякшие веки наглухо притиснули молодые яркие глаза. Жарков поневоле встревожился:

— Что произошло, Николай Иванович?

Труфанов положил на место запотевшую трубку — и вдруг глаза его вспыхнули.

— Свершилось! — выкрикнул он. — Звонил Еременко. Он сообщает, что войска Юго-Западного фронта прорвали оборону противника и на отдельных направлениях продвинулись до тридцати пяти километров. Теперь дело — за нами!

III

Приютна, весела землянка, обшитая свежими ольховыми досками, наполненная зыбуче-мягким, убаюкивающим теплом раскаленной железной печурки, быстрыми отсветами огня, рассыпчато-звонким потреском поленьев, да к тому же озвученная богатырским, с раскатцем, храпом досмерти усталого Овсянкина! Покоен топчан, мягка пуховая подушка, в которой плавно тонет тяжелая голова! А все же не спится Алексею Жаркову, как не спится сейчас, перед решающим боем, и каждому солдату, офицеру, генералу. Все тело пронизано тревожной напряженностью ожидания; нет покоя и от настойчивых, быстрых, как отсветы огня, мыслей.

«Что-то сулит нам грядущий день?.. Вся операция, кажется, продумана до мельчайших деталей, но разве ж не может произойти что-то непредвиденное, случайное? Ведь враг опытен, коварен. Хмель былых побед еще туманит его голову. Немецкий солдат отлично знает свое дело, он упорен, самоуверен и дисциплинирован. Все офицеры вермахта обучены современным способам организации как наступательных, так и оборонительных действий. Командно-штабные инстанции вермахта широко используют радиосредства для управления войсками, и тут нам, конечно, есть чему поучиться. Гитлеровские генералы добились почти совершенного взаимодействия всех родов войск, особенно танков и авиации…»

Огонь в печурке мало-помалу угасал. И, словно бы испугавшись мрака, способного лишь усилить чувство тревожной напряженности, Алексей вскочил с топчана и подбросил в печурку несколько поленьев. Огонь тотчас же взыграл, вытяжная труба загудела сытно, утробно. «Что и говорить, немцы — природные вояки! С детства они воспитывались на магических словах: Клаузевиц — Шлиффен. И все-таки вся военно-политическая стратегия германского фашизма оказалась глубоко ошибочной, попросту недальновидной. Даже при учете резервов сателлитов у гитлеровцев не хватало сил вести стратегические операции сразу на трех главных направлениях, что было заметно уже в начале войны. И вот результаты: под Москвой и Ленинградом они получили по зубам, на юге их наступление захлебнулось… Да, да, захлебнулось! Это уже очевидно. Боевая инициатива выскальзывает из рук немцев, будто кусочек льда из горячей ладони, и сколько ни старайся удержать — вся каплями изойдет между пальцев. Враг, судя по всему, прозевал сосредоточение наших ударных группировок на Юго-Западном и Донском фронтах. То же произошло и тут, на Сталинградском фронте. Иначе, спрашивается, зачем ему надо было еще недавно, одиннадцатого ноября, начинать свое новое отчаянное наступление в Заводском районе города?.. Правда, он в третий раз рассек армию Чуйкова. Но одновременно он еще глубже забрался в тот каменный мешок, из которого ему не будет выхода. Да, не будет! Хотя для этого, конечно, еще потребуется завязать мешок мертвым узлом там, у Калача, в районе соединения двух наших фронтов».

Быстро прогорели поленья. Опять сделалось мрачновато в землянке, да и мысли Жаркова, еще недавно радужные, стали точно выцветать.

«Легко говорить: „завязать мертвым узлом!“ Ведь для окружения многотысячной группировки немцев нужна буквально филигранная отделка во взаимодействии фронтов и, главное, нужен тончайший математический расчет при их соединении в один и тот же день. Тут должно проявиться многое: и стратегическое и оперативное мастерство наших военачальников, и возросшая мощь всей Красной Армии, и организаторская роль партии, и смычка тыла и фронта… Короче говоря, вся военная и морально-политическая сила нашего государства держит сейчас испытание. Или мы сомнем и уничтожим противника под Сталинградом, или снова — затяжная оборона, неизвестность…»

Не было больше поленьев, чтобы взбодрить угасающее пламя. И сразу навалилась душная, плотная тьма, сошлась у печной светящейся дверцы; а вместе с тьмой нахлынули новые тревожные мысли, почти невыносимые в одиночестве. И потянуло Алексея Жаркова «на люди» — потянуло, как и прежде, в трудные минуты жизни.

IV

В воздухе морозная стынь, шорох снеговой крупки…

Наверно, для того, чтобы не встревожить неприятеля затаенной тишиной предгрозовья, ведут пристрелку одиночные орудия — гулко, солидно ухают со стороны Волги. Слышно шелестящее чирканье снарядов над головой — словно там разрывают чем-то острым туго натянутую ткань, затем видны в степи разлетные вспышки и багрово озаренные скаты возвышенностей, где засели румыны. Иногда с шипением взлетают осветительные ракеты; иногда вперекрест сойдутся над нейтральной полосой разноцветные трассы пулеметных очередей; иногда, в паузы между выстрелами, донесется по ветру тягуче-жалобное шуршание продрогших камышей на озере Барманцак…

Передний край! Граница жизни и смерти, надежд и разочарований, веры и тяжких сомнений…

Алексей медленно, среди мохнато раздутых, потрескивающих огоньков солдатских цигарок и «козьих ножек», продвигается по траншее… Не спят бойцы. То там, то здесь, ради лишней проверки готовности, пощелкивают затворы винтовок и автоматов, коротко позвякивают загоняемые в стволы патроны…

Неподалеку от землянки, видать, набитой до отказа, сидят на патронных ящиках и просто на корточках бессонные солдаты. Над ними камышовый навес, поэтому лица трудно разглядеть; но прислушаешься к веселому, спорому говорку — и, пожалуй, представишь не только обличье, а и характер каждого собеседника.

— Нет, не скажи, Обозков! Обмундировку ловкую выдали, капитальную. Порты эва какие толстенные, стеганые! Их, почитай, и осколок не продырявит… Опять же и рукавицы знатные: на кроличьем меху!

— Значит, ты валяй-шпарь до самого Берлина!

— А что? Вот перебазирую звездочку с пилотки на ушанку и потопаю в гости к доктору Геббельсу. Приду и, перво-наперво, задам ему со всей вежливостью деликатный вопросик: «Это что ж ты, сучий гад, брехун кобелиный, пишешь в своих листовках-подтирках, будто Сталинград взят и Чуйков в Волге потоплен?» Ну, Геббельс, понятно, заскулит, в ногах станет валяться. А я его в охапку да на берег Одера: дескать, ты хотел меня в Волге потопить, так я тебе здесь