Иван Курчавов - Шипка

— Вы приказали, да ведь не каждый приказ можно вымол нить, — усомнился Верещагин.

— Скобелев отдает такие приказы, которые надо вымол нять, — ответил генерал, — Трудно, а надо. Умри, а добудь и причин оправдательных не придумывай, я их не признаю!

— А как понимать ваш последний приказ: поддержка будет, но смены никогда? Отбоя и отступления не подавать? — сиро сил Верещагин. — А если все же придется отступить?

— Нет, Василий Васильевич, с Балкан я не отступлю. Скобелев покачал головой. — Да если я отступлю, мои милаи матушка, моя несравненная Ольга Николаевна, на порог отчет дома меня не пустит! Она так страдает за болгар, что отступ ника-сына не. потерпит.

— Дай-то бог! — сказал Верещагин.

В комнату, постучав, вошел седой и сгорбленный болгарин. Он плохо говорил по-русски и с трудом подбирал слова.

— Ракия? — начал он. — Не угоден ракия вам, ваш гость?

— Конечно, угодна и ракия! — заулыбался Скобелев. Го ряча няма, хладна нам больше подойдет!

Болгарин покачал головой и исчез.

Он принес ракию, рюмки и сало; видно, все это он приго товил заранее и приходил к генералу за разрешением.

— Выпей и ты с нами, отец, — предложил Скобелев. Дети то има? ДевойкИ, момъци [30]?

— Сын Коста, малка, гулямо малка сын, турци его. Го лос у старика дрогнул, — Елена Шипка турци свинец…

— Как же она на Шипку-то попала, отец? — с сочувствием спросил Скобелев.

— Тепла дрехи возила, много дрехи. [31]

Бог миловал. А туки турци свинец. Убили девойка! — Трясущейся рукой он показал на портрет девушки.

— Что ж, отец, никого и не осталось? — придвинулся к e ra рику Скобелев.

— Сын Тодор. Болгарское ополчение. Офицер. Рота комам дир, — медленно и глухо произносил слова старик.

— Да-а-а, отец, — посочувствовал Скобелев. — Так выпьем за то, чтоб болгары горя не испытывали, дорогих детой евоич не теряли. Выпьем, отец, за то, чтобы сын ваш Тодор ворну. м и в Габрово с победой. И как можно скорее!

Проводив старика, Скобелев задумчиво сказал:

— Скорее на Балканы! Заждались они, братушки, Василий Васильевич!

II

Желание все видеть своими глазами привело Василия Васильевича Верещагина в авангард правой колонны отряда Ра-децкого. На краю глубокого ущелья он застал порядочную группу солдат, одетых в фуфайки или короткие болгарские полушубки. У многих, не по форме, за спиной большие торбы с провизией, запасными портянками и прочим нехитрым солдатским имуществом, которое могло пригодиться. На ногах сапоги, не скупо смазанные жиром. Солдаты даже не заметили тихо подъехавшего художника, они с напряженным вниманием слушали приказ начальника отряда:

— «Нам предстоит трудный подвиг, достойный постоянной и испытанной славы русских знамен. Сегодня начнем переходить через Балканы с артиллерией, без дорог, пробивая себе путь в виду неприятеля через глубокие снеговые сугробы. Нас ожидает в горах турецкая армия, она дерзает преградить нам путь. Не забывайте, братцы, что нам вверена честь отечества, что за нас теперь молится сам царь-освободитель, а с ним и вся Россия. От нас они ждут победы. Да не смущает вас ни многочисленность, ни стойкость, ни злоба врагов. Наше дело святое и с нами бог!»

Верещагин все еще раздумывал, где ему быть в этом трудном походе. Ему хотелось видеть и пехотинцев, и артиллеристов, и болгар, которых он давно собирался навестить. Он с опасением поглядел на свои тюки, которыми навьючена его хилая лошаденка: там и оружие, и одежда, и краски, и кое-какие эскизы. Не бросишь все это. Но как и перевезти все это, когда за чудо считается, если лошадь без груза сумеет преодолеть крутые подъемы и сугробы.

Он решил по возможности обогнать группы, ушедшие вперед, увидеть в труде уральцев и саперов, прокладывающих путь, что-то занести в свои книжки. Быть там, где потруднее, и у тех, кто обеспечивал удачу перехода и всего смелого предприятия, задуманного, правда, на осеннюю пору. Теперь на плечи усталых солдат и офицеров взвалены новые тяготы, о которых осенью и не думали. Полагали, что дерзкие планы осуществятся, если за это берутся такие вот молодцы, для которых не страшны ни шипкинские морозы и метели, ни балканские кручи, ни турецкие пули.

Саперы уже успели протоптать узкую дорожку, и солдаты шли неторопливой, размеренной походкой, зная, что впереди у них долгий и мучительный путь. Они с трудом уступили место всаднику, вдавливаясь в снег, который рыхлыми грудами прилепился к крутой стенке каменного выступа. Дорога была до того узкой, что только двое солдат могли идти рядом, третий уже был бы лишним. Верещагин догнал и артиллеристов. Лошади были выпряжены, и пушки тащили пехотинцы, взявшись за длинные лямки. Пехотный офицер тоже впрягся в эту лямку и запевал первым:

Эх, дубинушка, ухнем!Эх, зеленая, сама пойдет!..

Солдаты подхватывали два последних слова и брали рывком. Орудие скрипело и уступало дружному натиску. На повороте тропинка немного расширилась, и Верещагин сумел обогнать орудие. Цепкий на память, он узнал пехотного командира и весело прокричал:

— Рад приветствовать вас, подпоручик Суровов!

— Здравия желаю! — ответил тот, вытирая обильно струившийся по лицу пот.

Пологая часть тропинки кончилась, и она уперлась в крутую возвышенность. Гулявший ночью ветер начисто смел с нее снег, и гора сверкала на солнце синей обледенелостью. Верещагин слез с коня и прикинул, что конь вряд ли сможет преодолеть такой крутой и скользкий подъем. Но назад пути не было, и Верещагин потянул за собой лошадь. Она сначала упиралась, потом послушно поплелась за ним. Василий Васильевич тыкал палкой с острым металлическим наконечником, вбивая его, где можно, в расщелины, и ступал осторожно. Лошадь, подкованная на острые шипы, преодолевала сажень за саженью. Изредка Верещагин с опаской посматривал влево, в зияющую пропасть. От натуги сильно и больно заныла раненая нога. Ему не хотелось смотреть ни вверх, ни вниз — пройдено так мало и впереди еще так много этих трудных саженей. Позади он услышал, как кто-то пронзительно и жалобно вскрикнул и призвал на помощь. Оглянулся: у пропасти стояли солдаты и, видимо, мысленно прощались с товарищем. Верещагин потянул лошаденку и сделал еще несколько шагов вперед, пока не оказался на маленькой площадке.

Тропинка становилась все круче и круче, но она уже не была такой леденистой и скользкой. Нога заныла еще сильнее, и от боли ему хотелось стонать или кричать благим матом. Он окинул взглядом подъем: саженей, пожалуй, триста, меньше не будет.

— Ваше благородие, а вы за хвост, за хвост! — посоветовал солдат, тоже поднявшийся на эту маленькую площадку и теперь с трудом переводивший дух.

«А ведь он прав! — подумал Верещагин, — Без помощи коня мне туда не взобраться!»

— А ну, милая, вывози! — кринул он лошади, ухватившись за хвост и одновременно стараясь не уронить палку с острым наконечником, без которой трудно придется на горных кручах. Умная лошадь будто поняла все. Немного посопев, она с силой рванула вперед. Верещагин едва поспевал за ней. В одном месте он поскользнулся и упал. Лошадь сделала дюжину шагов и, словно догадавшись о чем-то неладном, остановилась и жалобно заржала.

— Тут я, милая, тут! — заспешил к лошади Верещагин и тотчас ухватился за длинный и жесткий хвост. Лошадь зашагала уже без понукания, громко сопя и тяжело вздрагивая боками.

На самой верхней площадке он осмотрел коня — тот был весь в мыле и все у него дрожало: ноги, бока, шея. Желтая пена хлопьями свисала с ноздрей и оттопыренных губ. С площадки открывался спуск, еще более крутой, чем подъем. Тропа была по-прежнему узкой и часто подступала к обрыву, уводящему в темную и глубокую пропасть.

— Ваше благородие, а вы на зад, на зад садитесь! — добродушно посоветовал оказавшийся рядом рябой солдат. — На заде оно лучше, чем на салазках!

— А конь? — недоверчиво спросил Верещагин, — А его тож на зад! Пойдет!

Солдат был прав: иного выхода у Василия Васильевича не было. Он опасался одного: как бы его не подвела тропа и в самом узком месте не помогла ему с конем свернуться в пропасть. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»— прошептал Верещагин, желая в точности выполнить совет солдата.

— Вы раньше, — сказал тот, — а лошадку я вам подошлю, ваше благородие.

Закрыв глаза, Верещагин сел, оттолкнулся и пошел вниз, вдруг вспомнив далекое детство, когда он, бросив хорошие салазки, вместе с деревенскими сорванцами вот так же спускался с горки. Он влетел в рыхлую грядку снега, открыл глаза, поднялся и оглянулся назад. Конь несся с вершины грузно, но как-то привычно.

Падая, Верещагин ударился больной ногой, и она заныла резко и нудно. Зато конь сразу вскочил на четыре ноги и с победным видом смотрел на хозяина. Василий Васильевич не без труда забрался на его покатую спину и опустил поводья: пусть себе идет, как ему заблагорассудится. Конь шел медленно, иногда проваливаясь по грудь в снег, иногда скользя на льду, прикрытом снегом. Верещагин вынул тетрадь и стал делать наброски: солдат, спускающихся с кручи на собственных «салазках», бредущую по снегу цепочку пехотинцев, высившиеся слева лиловые горы со сверкающими рафинадно-снежными вершинами…