Алексей Новиков-Прибой - Повести и рассказы

Около нас, у рупора переговорной трубы, в качестве передатчика и наблюдателя стоит минный офицер мичман Кудрявцев. Рот у него приоткрыт, тонкая шея неестественно вытянута, и на ней торчит большой кадык.

Напряжение растет. Все застыли на месте. Широко открытые глаза не мигают. С каждой минутой мы приближаемся к какой-то загадочной черте. Что ждет нас там? Эта неизвестность, эта таинственность давит нас, как чугунным прессом.

— Правый аппарат…

Короткая пауза, но самая мучительная. Мы как будто передвигаемся по одному только волоску через темную бездну. Сердцу становится щекотно…

— …Пли!

Последнее слово прозвучало, как приговор судьбы, взорвало уши. Дрогнула грудь. Я рванул за ручку боевого клапана и в то же время нажал ногой на рычаг стопора. Точно жирная туша, шмыгнула из аппарата отполированная мина, потрясла весь корпус лодки. Вырвалась, как пробка из гигантской бутылки, злорадно взвизгнула и с гулом, с быстротой курьерского поезда понеслась к цели.

От сильного толчка некоторые матросы упали, но тут же поднялись. У каждого теперь широко расставлены ноги. Сейчас рявкнет взрыв, нашу лодку отбросит в сторону. Ждем…

— Левый аппарат — пли!

И опять жуткие секунды ожидания.

Промахнулись оба раза.

Как после узнали, это был немецкий пароход, вооруженный пушками. Поэтому командир наш решил потопить его без предупреждения. Но в самый критический момент случилось небольшое несчастье: командир разбил свое пенсне, а без него он, как новорожденный щенок, ни черта не видит. Так и ушел пароход без вреда. Но мы благодаря этому попали в новое критическое положение.

Всплыли на поверхность моря. Не успели открыть рубочный люк, как откуда ни возьмись неприятельский миноносец. А это для подводной лодки худший враг. Он мчится на нас полным ходом.

— К погружению! — грянул командир не своим голосом и сразу выпалил все команды.

Всем ясно стало, что опасность придвинулась вплотную. Поняли это и наши пленники, что сидели в носовом отделении, — оба побелели и выкатили глаза.

Заработали помпы, зашумели цистерны. А около лодки уже начали разрываться снаряды. Медленно погружаемся. Ах, скорее бы на дно! Хоть в преисподнюю, только бы не быть разрезанными неприятельским килем. Вдруг над носовою частью, над самой головой, что-то ухнуло, треснуло. Зазвенели осколки стекла, электрическое освещение погасло. Казалось, что взорвался мой мозг, вылетел из черепной коробки. Может, это и есть смерть? Нет, я жив, я слышу, как в непроглядном мраке кто-то упоминает бога, а кто-то ругается матерными словами.

Не успели опомниться, как почувствовали, что к нам приближается страшный гул, подобный бушующему пламени, что на нас накатывается что-то огромное, словно обрушивается многоэтажное здание. Трах. «Мурена» чуть не перевернулась. Наверху что-то ломалось, трещало, рвалось. Весь корпус лодки скрипел, содрогался. Внутри со звоном летела посуда и всякая мелочь. Взвыли чьи-то голоса, судорожно заколотились в стенах стальной сигары.

Лодка опускается в бездну, проваливается камнем. Это я чувствую отчетливо. Здесь наша вечная могила. Прощай, жизнь! Вселенная ослепла для нас навсегда!

Вдруг «Мурена» ударилась о грунт морского дна. Крики затихли, словно весь экипаж умер в одно мгновение. Вероятно, все, как и я, начали прислушиваться, нет ли где течи. Было тихо, тихо до леденящего ужаса, придушившего даже дыхание людей. Неожиданно в молчаливый мрак ворвался властный окрик:

— Спокойствие! Полное спокойствие!..

Это был голос командира, страшный голос. Он обнадеживал и пугал. Он держал нас в своей власти.

Паники уже нет. Из боевой рубки раздаются правильные распоряжения. Их точно исполняют те, к кому они относятся, исполняют в непроглядной темноте ощупью, по привычке.

Через несколько минут лодка вдруг осветилась.

Надеждой загорелись глаза.

Глубомер показывает сто тридцать два фута. Течи нигде нет. С души сваливается камень.

Слава богу…

— Теперь вырвемся…

К нам обращается немецкий капитан, что-то говорит. У него прыгает нижняя челюсть, а в глазах — слезы, страх, точно перед ним держат нож. Он качает головой и показывает на своего помощника. Смотрим — лежит тот без движения на рундуках, съежившись. Руками за голову держится. Рот разинут, искривлен, оскалены зубы. Выпученные глаза смотрят на нас с застывшей жутью.

Зовем фельдшера. Он ощупывает пульс, прислушивается к груди.

— Готов! Сердце не выдержало.

Кто-то поясняет:

— Да, без привычки трудно выдержать такую полундру…

Командир осматривает лодку. На лице его никакой тревоги. Это успокаивает нас. Пробуем перископы. Они не поднимаются и не поворачиваются. Видимо, оба согнуты. Теперь придется нам уходить отсюда вслепую, как бы с завязанными глазами. До ночи подниматься на поверхность моря нечего и думать.

Отдается распоряжение освободить часть балласта, чтобы придать лодке самую малую плавучесть. Одновременно пускаем электромоторы. «Мурена» ни с места. Еще убавили балласт. Глубомер продолжает оставаться на той же цифре.

Командир проходит в нос. Каждая пара глаз вопросительно смотрит на него. Но он ничего не говорит, только прикусывает нижнюю губу да закручивает русую бородку, придавая ей вид восклицательного знака. А это плохой признак: значит, случилось что-то серьезное.

Страшная догадка потрясла меня: лодка попала на илистое место, и ее засосало. Я начинаю понимать всю трагедию нашего положения. Если освободиться от балласта совсем, то, может быть, мы и всплывем. Но вдруг окажется, что миноносец будет где-нибудь поблизости или даже рядом с нами? Нам грозит неминуемая гибель. Оставаться так до ночи — лодка еще крепче прилипнет к морскому дну.

На лицах команды разлита тревога, тупая покорность перед судьбою.

Застывшими глазами смотрит на нас покойник, и рот разинут, как бы хочет крикнуть:

— Никуда вам не уйти отсюда!..

И, подавленный, я думаю: неужели нет выхода?

— Уберите труп! — сердито приказывает командир.

Несколько человек бросаются к покойнику и прячут его в носовую шахту, под настилку.

Командир смотрит на свои карманные часы и уверенно говорит:

— Пустяки! Посидим еще немного здесь и тронемся в путь. Прямо в свой порт. А пока что каждый по-своему может веселиться, как сказал однажды черт, садясь голым телом в крапиву…

Он улыбается, улыбаются, точно по команде, и все другие. Мы верим в счастливую звезду командира, верим в то, что он знает «Мурену», как редко кто знает свою жену.

Командир разговаривает по-немецки с капитаном.

Мы слушаем и не понимаем. Тут же и другие офицеры стоят. Капитан старается улыбнуться, но по лицу его расползаются гримасы:

— Оказывается, не хочет, чтобы мы погибли от немецкого миноносца, — переводит командир. — Желает нашей лодке спастись. Вот вам и патриот.

Офицеры уходят в кают-компанию. Я спрашиваю самого себя: а какие могут быть желания у каждого из нас, если попасть в положение капитана к немцам?..

Меня толкает моторист Залейкин.

— Ну что, брат?

— Ничего.

— Как ничего? А почему же, скажи мне, у барана хвост опущен, а у козла кверху задран?

Залейкин сделал короткую паузу и серьезно наказывает мне:

— Нет, ты подумай над этим. Вопрос, можно сказать, философский. В нем смысл жизни скрывается…

— Ах ты, трепло этакое! — смеются матросы.

Залейкин глянул на всех, хитровато улыбнулся.

— Эх, братва! Недавно случай со мной произошел…

— А ну, дружба, позвони малость, потешь команду, — пристают к нему матросы.

— Тут не потеха, а факт был, — начинает Залейкин. — Вот как нужно это понимать. Да… Иду я ночью по городу. Поздно уж. Людей мало. Глядь — по тротуару горняшка плывет, покачивается, как лодочка на легких волнах. А за нею, в кильватер, важно этак, пес шествует. Здоровенный кобель, что твой телок годовалый. И породы — сенбернар. Я ближе и ближе к горняшке — пристал к ее борту. Ну, а дальше — сами знаете: тары-бары, ночевали в амбаре. Идет дело на лад. Гуляем по городу. Проходим мимо одного сада, вдоль забора. Тень от деревьев. Место, думаю, подходящее.

Около Залейкина — почти вся команда. И я здесь. Забыто, в каком положении находится наша «Мурена». Все слушаем, вытягиваем шеи к этому забавному мотористу, а он продолжает:

— Обнял я свою горняшку — и ну целовать. А она, как всякая женщина с первого раза, давай ахать да охать, — притворяется, будто я насильно беру ее. В это время кто-то ка-а-ак шандарахнет меня в бок! Так и опрокинулся я вверх торманом. Лежу на спине. Глядь — уй, мать честная! — надо мною кобель стоит. Пасть разинул, клыки оскалил, рычит в самое лицо, собачьей псиной обдает. А из меня и дух вон. Даже голос отнялся. Тут уж она, горняшка, вступилась.