Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

На следующий день постояльцы гостиницы «Москва» из комнаты № 369 были снова у Цолова. На этот раз в просторном кабинете кроме Цолова сидел худощавый пожилой генерал. Цолов представил ему сперва Бармина, потом Селищева.

Генерал ограничился молчаливым поклоном тому и другому. Разговор повел Цолов:

— Вам придется скрыть от немцев только два момента из ваших биографий: то, что, находясь у Франко, вы были связаны с нами, и то, что возвратились в Советский Союз по доброй воле. На вопрос о причине возвращения следует ответить, что вас вскоре после прибытия к франкистам завербовал для секретной работы на советской территории офицер абвера полковник Хольтцендорф. Но здесь, в СССР, вы были арестованы — что соответствует действительности — и при первой же возможности постарались сбежать. Запомните, пожалуйста, такую легенду: побег совершен вами в мае сорок первого года из новочеркасской следственной тюрьмы, в начале июля вам удалось перейти линию фронта и добраться до Берлина; там впервые услышали о намерениях генерала Краснова и стремитесь связаться с его группой. Полковник Хольтцендорф предупрежден об этом. Я вам дам берлинский адрес женщины, у которой надо снять квартиру. Это пожилая вдова профессора, зовут ее Гертруда Керстен. Однако все добытые вами сведения вы будете передавать не ей. Когда возникнет необходимость, к вам придет наш человек. Он скажет: «Дядя Тодор из больницы вышел и просил вас не беспокоиться». Это пароль. Запомнили? «Дядя Тодор из больницы вышел и просил вас не беспокоиться»…

Цолов переглянулся с молчаливым генералом. Тот еле заметно наклонил голову.

— Послезавтра ночью вы будете доставлены самолетом на польскую территорию, в лес севернее Зелены-Гуры, — продолжал Цолов. — Там вас встретят наши люди и проводят куда следует. Если не удастся посадка самолета, придется прыгать с парашютом. Завтра вы потренируетесь.

— В Берлине мы все время будем вместе с Максимом Мартыновичем? — поинтересовался Бармин.

Цолов ответил уклончиво:

— Я не уверен в этом. Допускаю, что вам, Петр Григорьевич, придется примерно через месяц съездить в Париж. На некоторое время. Для чего — мне неизвестно. Думаю, однако, что полковник Хольтцендорф попытается связать вас с нужными людьми во Франции. Впрочем, это только мое предположение…

Все время молчавший генерал посмотрел на часы и поднялся.

— Мне пора. — Обмениваясь с Барминым и Селищевым крепкими рукопожатиями, сказал: — Спасибо вам, товарищи, за вашу готовность послужить Родине. Можете не сомневаться: в случае необходимости мы всегда постараемся помочь вам. Желаю успеха и удач. Желаю благополучного возвращения…

Весь остаток дня они провели наедине с Цоловым, который подробно рассказывал им о Краснове и его окружении, советовал, как вести себя с этими подонками, сообщил еще несколько берлинских адресов и паролей. Разошлись поздно вечером.

…Через четверо суток советский пилот без помех перелетел ночью линию фронта и высадил двух своих пассажиров на лесной поляне, там, где было запланировано. Бармина и Селищева встретила группа польских партизан. Неделю они прожили в партизанском лагере, а затем, снабженные отлично сделанными документами с печатью немецкой военной комендатуры города Зелена-Гура, отправились в Берлин, встретились с полковником Вальтером Хольтцендорфом и поселились в уютной квартире фрау Гертруды Керстен на Рунгештрассе.

Началась новая полоса их нелегкой жизни, полная волнений, тревог и опасности…

Третий месяц мотался в лесах между реками Стырь и Горынь зажатый со всех сторон немцами, поредевший в непрерывных стычках с ними кавалерийский эскадрон политрука Федора Ставрова. Устали, подбились кони, изголодались, изнемогли люди. При каждой попытке вырваться из окружения росло количество раненых. Однако Федор крепко держал в руках бразды правления. Однажды, выстроив эскадрон, сказал прямо:

— Я должен предупредить вас: если кто дрогнет, струсит, подведет товарищей в бою, пощады не будет. Присягу надо выполнять. Сам я отвечаю и за себя и за эскадрон в целом перед народом, перед партией, перед собственной совестью, наконец. И от каждого из вас требую того же…

Не проронив в ответ ни звука, бойцы угрюмо смотрели на Федора. А он стоял перед строем, стиснув зубы, и на его исхудавшем, темном от ветров и солнца лице застыло выражение каменной твердости.

Пожилой старшина Иван Иванович Кривомаз хрипло обронил:

— Полагаю, товарищ политрук, ни одной стервы в эскадроне пока нет. И надеюсь, не будет.

— Я тоже надеюсь на это, — уже мягче сказал Федор.

После того были новые стычки с немцами, новые неудачи, а все же эскадрон упрямо продолжал свое движение в восточном направлении. Двигались преимущественно в ночное время. Отдыхали днем. Изредка, однако, случались и ночевки.

На одну из ночевок эскадрон расположился в неглубоком овраге у опушки леса. Не разжигая костров, люди повалились на влажную траву, наспех погрызли смоченные родниковой водой сухари и уснули.

Устало пофыркивали стреноженные кони. Жужжали комары.

Закинув за голову немеющие руки, Федор лежал, вслушивался в разрозненные близкие и дальние звуки душной ночи, думал в который раз об одном и том же: «Что же случилось? Почему свиное рыло, то самое, о котором так презрительно говорили мы все, не только влезло в наш огород, но гонит нас, хозяев, без остановки? Вот и меня с моим эскадроном гоняет из стороны в сторону. Мы предоставлены самим себе: решай сам, что тебе делать, по своему усмотрению! А что я должен делать?.. Десятки людей глядят на меня с надеждой, верят, что я могу совершить чудо, выхватить их из лап смерти, спасти, привести к своим. А разве я бог? Я такой же, как все они. У меня такое же, как у них у всех, сердце. И для этого сердца достаточно одной пули, кусочка свинца, чтобы оно остановилось навсегда… И разве мне, живому человеку, не свойственно чувство страха? Разве я лишен инстинкта самосохранения? Разве не могу в этом проклятом лесу сам потерять веру в себя и в товарищей?»

Он содрогнулся от этой мысли и яростно осек самого себя:

«Нет, врешь! Ты, коммунист, не имеешь права распускать сопли! Волею обстоятельств ты стал первым ответчиком за многие человеческие судьбы, за эскадрон, за честь полка. И потом, братец, не забывай, что рядом с тобой есть другие коммунисты — многоопытный Иван Кривомаз, славный парень Женя Найденов, пулеметчик Василий Сычугов. И еще комсомольцы… Вот собери их всех, собери сейчас же! Сядьте и держите совет, как положено большевикам. Ищите выход…»

Федор поднялся, затянул расстегнутый ремень, привычным движением руки передвинул к правому боку тяжелую кобуру с пистолетом, осторожно зашагал между распростертыми на земле бойцами и услышал в темноте приглушенный тенорок Жени Найденова:

— Ложитесь теперь, отдохните…

Шла смена караульных. Найденов сам был за разводящего и, видимо, только что возвратился с теми, кто отстоял на посту положенный срок.

— Найденов, иди-ка сюда, — негромко позвал его Федор. — Возьми свой фонарик, разбуди всех коммунистов, всех комсомольцев и направляй их к тому вон дубу. Надо поговорить…

Однако задуманное им собрание не состоялось. Едва забрезжил рассвет, послышался гул танковых моторов. Танки приближались не с запада, а с востока.

По склону оврага скатился мокрый от росы Сычугов. Доложил, задыхаясь:

— Товарищ политрук! Немцы прямо сюда прут. До десятка танков и автоматчики на броне!

— Старшина Кривомаз, седлать коней! Раненых в повозки! — отрывисто бросил Федор. — Пять бойцов с гранатами — быстро на кромку оврага. Я сам буду с ними, а ты, Иван Иванович, отводи остальных к тому сожженному хутору, где стояли вчера. Жди нас там…

Когда Федор в сопровождении пяти бойцов продрался сквозь мокрые кусты наверх, танки были уже совсем близко. Метрах в ста пятидесяти, не больше. Их приземистые силуэты четко выделялись на фоне занимавшейся алой зари. Федор насчитал восемь машин. Они двигались пока без выстрелов. На броне, тесно прижавшись друг к другу, гнездились автоматчики.