Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Подходил час обеда, но никто из рабочих в станицу не шел, никому не хотелось шагать три километра туда да три обратно. Все усаживались в затишке, расстилали попоны, мешки, газеты, доставали из корзинок и ведер кто что принес и приступали к обеду. К этому времени в лес всегда прибегала Наташа. После школы, торопясь и понукая Федосью Филипповну, она укладывала в ведерко укутанную теплым платком кастрюльку с борщом или супом, кусок сала или несколько сваренных вкрутую яиц и торопливо набрасывала на себя пальтишко.

— Ты бы сама хоть трошки поела, непоседа! — увещевала дочку Федосья Филипповна.

— Не, мама, я там, в лесу, — отмахивалась Наташа. — Там интереснее, людей много.

В лес она бежала сломя голову, но перед поляной, где сидели обедающие дятловцы, останавливалась за кустами, чтобы отдышаться и подойти к людям степенной походкой взрослой девушки. Понимая, что Андрею неловко есть одному, Наташа все чаще брала с собой вторую ложку и с застенчивой улыбкой на румяном, круглом лице обедала вместе с ним.

Обеденный перерыв был коротким. Люди не засиживались. Пока женщины укладывали по корзинам посуду, мужчины успевали покурить и снова принимались обкапывать и выкорчевывать огромные пни.

Так в тяжелой работе проходили у дятловцев зимние дни.

Иногда вечерами Андрей находил дома письма от жены и родных. Еля писала редко, сообщала, что она и сын здоровы, и коротко спрашивала, как идут дела в совхозе. Брат Федор отделывался совсем куцыми строками: у меня, дескать, все нормально, служу в знаменитой кавалерийской дивизии, чем очень доволен. Дмитрий Данилович перечислял все огнищанские новости и поругивал сына за долгое молчание.

Не было писем только от Романа. Печалило Андрея и то, что отец ничего не писал о Тае. Только Каля, которая вместе с Гошей работала в Пустополье, скупо написала о том, что Тая вышла замуж, но за кого, где она живет, здорова ли, Андрей из писем родных так и не узнал.

Видно, чем больше взрослеют люди, тем больше появляется у них своих забот и тем дальше уходят они от друзей детства и юности, тем реже вспоминают минувшее, и приходит пора, когда все пережитое начинает казаться им неповторимым сном.

Совершенно неожиданно Александр Ставров был вызван из Парижа в Москву, причем ему посоветовали ехать в Советский Союз вместе с женой и взять с собой все вещи. Как он понял, это означало перевод в другую страну или — еще хуже — увольнение. На протяжении немногих дней, пока шли поспешные сборы и пока Александр с Галиной добирались до Москвы, их не покидало чувство тревоги.

Все разъяснилось в Наркомате иностранных дел. Заместитель наркома сообщил Александру, что он назначается советником посольства в Германии.

— Вы, товарищ Ставров, до отъезда в Берлин можете использовать часть вашего отпуска по своему усмотрению, — сказал заместитель наркома и счел нужным добавить: — Небольшую часть, примерно неделю. Задерживаться нельзя. В Берлине сложилось трудное положение, ваш предшественник серьезно заболел и вряд ли вернется. Между тем работа в Германии из-за все более враждебного отношения гитлеровской клики усложняется с каждым днем. Сегодня же зайдите к товарищу Синицкому, он проинформирует вас обо всем, что там происходит.

Информация Синицкого не обрадовала Александра.

— По сути дела, советское посольство в Германии поставлено в положение почти полной изоляции, — рассказывал Синицкий. — Не только немцы, вымуштрованные Риббентропом и Нейратом, стараются как бы не замечать наших сотрудников, но и дипломаты других стран, аккредитованные в Берлине, если возникает необходимость неофициально встретиться с нашим послом, делают это тайком, скрывая от немцев, чтобы не навлечь на себя немилость Гитлера или Геббельса. Доходит до того, что советники посольств и даже послы великих держав вынуждены оставлять свои автомобили за несколько кварталов от советского посольства и добираются туда пешком, чтобы утаить свое посещение от всевидящего ока гитлеровских соглядатаев.

— Веселая у меня перспектива, — сказал Александр.

— Да, перспектива не из самых радужных, — подтвердил Синицкий, — однако изменить уже ничего нельзя. Ваше назначение утверждено.

Он разговаривал с Александром долго, больше трех часов, а в заключение посоветовал познакомиться с последними материалами, присланными в Наркомат иностранных дел советским посольством в Германии. Несколько дней Александр читал эти полные озабоченности и тревоги бумаги, и его все больше охватывало чувство беспокойства. О своем беспокойстве он жене ничего не сказал.

Всего два дня провели они с Галиной в Огнищанке. Только оставаясь наедине с Дмитрием Даниловичем, младший Ставров ничего не скрывал от брата, делился с ним своими опасениями.

— Еду я в Берлин, будто к черту в зубы, — сказал Александр, — и до сих пор не пойму, почему выбор пал на меня. Лучше б уж загнали куда-нибудь в джунгли.

— Начальству виднее, — резонно заметил Дмитрий Данилович, — оно знает, кого куда посылать…

Он все же не без сожаления оглядел худощавую, сохранившую почти мальчишескую стройность фигуру брата, его круглое, с едва заметными веснушками лицо, тонкие, давно не знавшие физической работы руки. Александр был на одиннадцать лет моложе Дмитрия Даниловича, когда-то в семье Данилы Ставрова его называли Сашкой-последышем, и в представлении Дмитрия Даниловича он до сих пор оставался таким же Сашкой, требующим внимания и помощи. И вот этот Сашка вырос, побывал в чужих странах, женился, выполняет какую-то очень важную работу, сейчас ему надо ехать куда-то, как он говорит, к черту в зубы, где его на каждом шагу будет подстерегать опасность, и может статься, что Сашка-последыш никогда не вернется из проклятого гнездовья фашистов, а он, Дмитрий Данилович, давний Сашкин нянька и наставник, который утирал Сашке нос, таскал на руках и возил на себе, ничего не может сделать, ничем не может помочь и даже горячую, к самому сердцу подступившую жалость к брату не должен обнаруживать, потому что это не к лицу им, взрослым людям, которые многое испытали и пережили…

Галина с Настасьей Мартыновной вели между тем свои женские разговоры, вспоминая разлетевшихся в разные стороны молодых Ставровых.

— Трудно мне без детей, — жаловалась Настасья Мартыновна. — Пока они были маленькими, душа моя была на месте, а повыросли, разъехались — и разве узнаешь, как у них жизнь сложится? Вот старший, Андрей, женился на хорошей вроде бы девушке: и красивая, и умная, и чистюля такая, что можно позавидовать, а чего-то не лежит у меня к ней сердце, чует, что нет у нее настоящей любви к Андрею. Ребенка она не хотела, родила против своего желания, на всех нас, Ставровых, свысока смотрит.

— Придет время — и у них наладится, — утешала Галина, — молодо, говорят, зелено. Авось образумятся.

— А Романа разве не жалко? Бросила его судьба в Испанию, в самое пекло, может, и голову он там сложит. Меньший, Федя, где-то на самой границе служит, ну а, не дай бог, война? Хорошо еще что Каля с Гошей совсем близко живут, в Пустополье.

Сочувствуя Настасье Мартыновне, Галина подробно рассказывала ей о встрече с Романом в Париже, уверяла, что у Романа было отличное настроение, что с ним в Испании опытные товарищи.

В разговорах, в вечерних прогулках по лесу пролетели три коротких дня. На четвертый день, выпросив в колхозе лошадей и тачанку, Дмитрий Данилович проводил Александра с Галиной до станции, обнял их, прощаясь, и пожелал им счастливого пути. Через неделю Александр с женой выехали из Москвы в Берлин.

После таможенной проверки на станции Негорелое они пересели в вагон польского поезда. За окном замелькали унылые, исполосованные межами поля, кривые проселочные дороги, исхлестанные дождями деревянные мадонны на перекрестках, бедные деревни с убогими кладбищами.

— Сплошное нищенство, — сквозь зубы сказал Александр, — а пан Пилсудский и его подручные петушатся, чуть не лопаются от гордости и не перестают бряцать оружием.