Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

— Что, устал? — участливо спросила Марта, поглядывая на Максима покрасневшими, слезящимися глазами.

— Да, Марта, устал, — вздохнул Максим.

— У меня глаза заболели, — сказала женщина. — Этот проклятый лук выест наши глаза, нет от него спасения. А тут еще шляется надсмотрщик с линейкой, чуть ли не на каждой луковице обмеряет длину шейки. Оставляйте, говорит, шейку на три сантиметра, ни больше ни меньше, иначе браковать будем, высчитывать деньги из получки.

— Они это могут, — отозвалась Лорри. — Так и смотрят, чтобы заплатить подешевле. Недаром они с такой охотой берут на плантации детей. Детям ведь можно платить полцены…

В первый же день голодные люди набросились на лук. Ели его с солью и без соли, с хлебом и без хлеба. Иные съедали чуть ли не по десятку луковиц. На плантациях компании лук был разных сортов — обыкновенный репчатый, джемс, белльгард, парижский ранний, золотой шар, испанский; люди пробовали разные сорта, горькие, сладкие, угощали друг друга. Но вскоре у многих, особенно у детей, начались боли в желудке, расстройства, и «луковичный батальон» потребовал у дирекции «Сайото лэнд» завоза продуктов в поселок.

Посредник Уэбб и представитель дирекции, веселый толстяк мистер Дэдли, заверили вечно пьяного Шатуна, что продукты будут доставлены. И действительно, в поселке появился фургон. Ловкач Уэбб стал отпускать в долг, в счет будущей получки, бобовые консервы, сыр, маргарин, пшеничные сухари, причем оценивал все товары втридорога, ссылаясь на дальность подвоза и накладные расходы.

— Если так дело пойдет дальше, — сказал папаша Тинкхэм, — то мы не только ничего не получим за свою работу, но еще окажемся должниками компании.

— Может быть, — согласился Хаббард. — Если это случится, на прощание мы пересчитаем зубы каналье Уэббу и немного растрясем жир толстопузому Дэдли.

— От этого нам легче не станет, — справедливо заключил Тинкхэм.

Шли дни, и вскоре «луковичный батальон» стал похож на скопище дикарей: одежда на людях висела грязными хлопьями, лица, шеи и руки покрылись красными бугорками от комариных укусов и струпьями от расчесов. В поселке уже не слышно стало песен и вечерних звуков флейты, — возвращаясь в сумерки с нолей, обессиленные люди валились с ног и мгновенно засыпали на полу душных, сырых лачуг.

— Гибнет народ, и нету у него защиты, — бормотал Максим, расхаживая бессонными ночами по хлюпающему под ногами болоту. — Нигде нет правды, нет жалости… Куда ни пойдешь, всюду одно и то же — холод, горе и злоба…

Все чаще он задумывался над тем, как живут люди его далекой страны, и ему казалось порой, что там жить лучше, свободнее. Но он не мог не верить и тем скудным сведениям о «красной России», которые проникали в американские газеты, доставляемые в поселок вездесущим Уэббом. Газеты в один голос утверждали, что в «Совдепии» после смерти Ленина «начался развал», что «ГПУ каждый день расстреливает сотни ни в чем не повинных людей», а «красные диктаторы грызутся между собой».

«Подожду еще немного и пошлю в станицу письмо, — решил Максим. — Не все же там перемерли, кто-нибудь да остался».

В каторжной работе, в ругани и скуке проходили дни на болотах. «Луковичный батальон» час от часу редел, и Максим уже не раз спрашивал Тома Хаббарда, не пора ли им убираться из Сайото. Хаббард отмалчивался или ронял, яростно расчесывая искусанную комарами шею:

— А куда мы пойдем? Таким, как мы с тобой, некуда идти. Нам остается одно — тянуть лямку или садиться в тюрьму.

— У меня есть еще один выход, — сказал Максим.

— Какой же? — насмешливо спросил Хаббард, подняв брови. — Выставишь свою кандидатуру на пост президента и поселишься в Белом доме?

— Нет, — раздумывая, сказал Максим, — попробую вернуться на родину. Лучше сразу помереть там от пули, чем заживо гнить в этих мертвых болотах…

В тот же вечер Максим купил в лавчонке Уэбба красивый голубой конверт, плотный лист бумаги, марки, уселся за шаткий, сколоченный папашей Тинкхэмом столик и, волнуясь и радуясь, стал писать письмо. Он решил, что безопаснее всего написать старой тетке Анфисе Гавриловне, вдове, которая жила в станице Кочетовской с калекой сыном и, возможно, знала о судьбе Марины и Насти. Старики Селищевы, отец и мать Максима, умерли в самом начале революции, а двум своим дядькам, Петру и Антону, Максим писать побоялся, не зная, на чьей стороне они были в годы гражданской войны.

Тщательно выводя каждую букву, он написал короткое письмо:

«Дорогая тетушка Анфиса Гавриловна! Вот уже четыре года, как я живу на чужбине и ничего не знаю о близких, родных людях. Сообщите мне: живы ли моя жена Марина и сестра Настя и где они находятся? Сообщите также о том, много ли вернулось наших казаков-кочетовцев и как они живут. Мне это крайне необходимо знать. Я давно уже снял с себя форму, нигде не служу, работаю батраком на плантации, а раньше работал лесорубом. Решил, что это честнее и лучше.

Если вы, тетушка, увидите незабвенную мою Марину или ненаглядную милую доченьку Таю, поклонитесь им до земли, поцелуйте за меня их рученьки и ноженьки и скажите, что я буду помнить их до смерти и живу только надеждой на встречу с ними. Вас, дорогая тетя, я тоже целую, а всем родственникам и знакомым шлю низкий поклон.

Мне напишите по такому адресу: Селищеву Максиму Мартыновичу, дирекция „Сайото лэнд К°“, в штате Огайо, США».

Рано утром почтальон-негр увез в город письмо в голубом конверте.

Максим стал ждать ответа.

Все лето Тая жила в семье Ставровых. Когда в школе начались занятия, Дмитрий Данилович съездил в Пустополье и упросил Марину, чтобы она позволила Андрею и Тае явиться в школу месяцем позже: в Огнищанке некому было убирать кукурузу — Роман сильно поранил правую руку, а Каля простудилась, искупавшись в пруду, и уже неделю не выходила из дому.

Осень выдалась на редкость тихая и ясная. В конце августа прошли запоздалые дожди с последними грозами, а потом установилась теплая, солнечная погода. Вдоль заросших пыреем полевых дорог табунились, готовясь к перелету, стаи скворцов. Они темными тучами носились над стернями, облетывали опушки лесов, отдыхали на дорогах. Поля потеряли изжелта-золотистый цвет, потускнели, но между ломкими, сухими рядками стерни выбросили зеленые стрелки всходы падалицы, и на отавах пасся разжиревший за лето скот.

Рано утром Андрей, Тая и Федя поехали в поле ломать кукурузные початки. На краю леса они выпрягли и пустили на поляну лошадей, а сами расстелили на траве рядно, разожгли костер и сели тесной кучкой печь картофель. У костра возились Тая с Федей, а Андрей сидел молча, курил.

— Ты, Андрюша, кажется, скучаешь по ком-то? — лукаво спросила Тая, слегка отодвигаясь от костра и морщась от дыма.

— А по ком мне скучать? — пожал плечами Андрей.

— Ну как же по ком? По Елечке своей, конечно!

Тая повернулась к Феде.

— Знаешь, Федя, у нашего Андрюши есть в Пустополье девочка, и он, бедняжка, пропадает без нее.

Федя глянул на Андрея, на Таю и ничего не сказал. Но Тая не унималась:

— Ее зовут Еля, Елена. Первая задавака в школе. Ходит в синем платье, в вязаной шапочке. Шапочку сдвинет набок, в косу вплетет огромный бант и бежит, ни на кого не смотрит. Девчонки из нашего класса смеются над ней: она, говорят, держит себя как взрослая барышня. Такая дурочка, думает, что она красивее всех.

— А тебе, наверно, кажется, что ты красивее ее? — усмехнулся Андрей.

— При чем тут я? — покраснела Тая. — Я же не о себе говорю. Мне просто жалко, что ты влюбился в такую капризную, нехорошую девчонку. Ты и сейчас вот сидишь и думаешь о ней.

Андрей вызывающе сплюнул:

— Да, сижу и думаю. И не твое дело. Ревнуешь, что ли? Или хочешь, чтоб я в тебя влюбился?

Взглянув на Таю, Андрей тотчас же пожалел о том, что сказал. Зажав испачканными в пепле пальцами горячую картошку, Тая замерла у костра. Губы ее задрожали, по щекам потекли слезы. Она бросила картошку в костер, вытерла непрошеные слезы и пробормотала: