Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

К институтской ограде постепенно стянулась вся рота. Шестеро бойцов притащили термосы с горячей кашей.

— Не греметь котелками! — вполголоса приказал лейтенант.

Ели молча, не спеша. Придерживая ложки, вслушивались в ночные звуки. Сквозь поредевшие залпы пушек и разрывы мин слышно было отдаленное скрежетание танков.

— У наших тут вроде танков нема, — шепотом сказал кто-то. — Видно, фрицы драпают?

— Черт их знает! — отозвался второй. — Разве в такой темени разберешь?..

Ночь прошла относительно спокойно, а с утра уличные бои возобновились с новой силой. На пустынном перекрестке Андрей Ставров увидел сгоревший немецкий танк с перекошенной башней. Не заметив, что за танком скрывается вражеский автоматчик, он рванулся вперед и вдруг почувствовал удар в ногу и плечо. В первое мгновение Андрею показалось, что он наскочил на какое-то невидимое препятствие. Падая, успел еще увидеть рядом с собой лейтенанта, командира роты, который, опустившись на колено, стрелял из автомата в сторону танка. Потом в глазах Андрея замелькали, тускнея, частые вспышки, к горлу подкатила противная тошнота. Опираясь на руку, он хотел подняться, но что-то зыбкое, черное навалилось на него и, завертев, утянуло в бездонную воронку.

Очнулся Андрей в светлой комнате с большими окнами. Он лежал на койке, прикрытый легким одеялом с чуть влажным, пахнущим мылом пододеяльником. Не помня, что с ним произошло, и не понимая, почему он очутился в этой комнате, тесно заставленной белыми койками, Андрей шевельнул затекшей ногой и застонал от боли. Тут же почувствовал на своей щеке мягкое прикосновение чьей-то осторожной, теплой руки — перед его койкой стоял Василий Васильевич Грачев.

— Ну, паря, — радостно сказал старшина, — скажи спасибо нашему лейтенанту. Ежели б не он, лежать бы тебе в братской могиле, а так ты отделался не шибко тяжелыми ранами в ногу и в плечо.

— Что в Ростове? — с трудом ворочая непослушным языком, спросил Андрей.

Грачев ласково взъерошил его волосы, широко улыбнулся:

— Ростов свободен, друг мой Ставров. Уже и поздравление нам всем пришло из Москвы. Шутка ли, освободить такой город! Наши гонят гитлеровских бандюг без передыху. Техники фрицы бросили видимо-невидимо: и пушек, и танков, и грузовых машин. Но, к слову сказать, и пакостей, подлюги, успели натворить не меньше: дома пожгли, много неповинных людей постреляли, все магазины опустошили.

Решив, должно быть, что своим рассказом утомил Андрея, Грачев покашлял, подтянул сползающий с плеча халат и сказал:

— Ладно, отдыхай. Я тут на тумбочке шоколад тебе положил. Трофейный. А лейтенант обещал коньячку принести, тоже трофейного. Со мною побоялся передать: в чем, в чем, а в этом вопросе, видать, не очень мне доверяет.

Старшина еще раз потрепал волосы Андрея и стал прощаться.

— Ты не тоскуй, Ставров, — говорил он, уже поднявшись с табурета, — мы с хлопцами будем к тебе наведываться. Наш полк остался пока в Ростове. Так что увидимся…

Когда старшина ушел, Андрей повнимательнее оглядел палату. На близко сдвинутых койках лежали раненые с почерневшими, искаженными болью лицами, но ни один из них не стонал, не жаловался. Кто спал, а кто, повернув голову, неотрывно смотрел в окно.

Над городом медленно плыли низкие, свинцового оттенка зимние облака.

Прошло уже полгода с того дня, когда отрезанный от полка кавалерийский эскадрон, в котором служил Федор Ставров, оказался в окружении. Было предпринято шесть отчаянных попыток прорваться через линию фронта к своим. Ничего из этого не получилось, и Федору пришлось в конце концов увести уцелевших, измотанных боями людей в глубокий вражеский тыл, укрыться в белорусских лесах. От эскадрона осталось только девять израненных, голодных, почти безоружных бойцов. Однако к ним все время присоединялись такие же, как они, окруженцы: пехотинцы, минометчики, артиллеристы, саперы, двое пограничников, обожженный танкист. К осени под началом Федора Ставрова собралось уже более тридцати человек.

Так в непролазных чащах возник и начал действовать партизанский отряд «Родина». Командуя им, Федор избрал единственно правильную, с его точки зрения, тактику: не задерживаться на одном месте, быть все время в движении, совершать налеты на малочисленные немецкие гарнизоны и тотчас же исчезать, по возможности не оставляя следов. Самый спокойный, уравновешенный и рассудительный из братьев Ставровых, Федор до мелочей продумывал каждую боевую вылазку, никогда не горячился, ни на кого не кричал, говорил негромко, неторопливо, о людях и лошадях заботился с крестьянской рачительностью, был в меру строгим и требовательным, и это привязало к нему партизан, большая половина которых оказалась значительно старше его по возрасту. Следуя примеру оставшихся в живых бойцов-кавалеристов, партизаны именовали Федора не командиром отряда, а «товарищем политруком» или просто «политруком».

Со своей гимнастерки и потрепанной шинели Федор не спорол ни синих петлиц с эмалевыми квадратами, ни алых нарукавных звезд. Того же требовал и от других.

— Да, теперь мы партизаны, — говорил он, — но, прошу учесть, партизаны, в общем-то, особые, потому что представляем собою воинское подразделение с железной дисциплиной, с подчинением всем уставам Красной Армии.

То, что в отряде есть двое бойцов, которые, скитаясь по лесным деревушкам, успели обменять военную форму на какое-то гражданское старье, вызывало у него острое чувство досады. Сперва он только хмурился при встрече с ними, потом не выдержал, вызвал их к себе, осмотрел с головы до ног и сказал твердо:

— Вот что, товарищи! Ваше желание уцелеть в тылу врага мне понятно. Не вы одни, спасая жизнь, стали этакими новогодними ряжеными. Не хочу упрекать вас за это. Но вы теперь опять в воинском подразделении. Поэтому приказываю где угодно найти положенное обмундирование и нашить на воротники синие кавалерийские петлицы.

Неизвестно, как и у кого, но оба бойца дня через два добыли гимнастерки, красноармейские брюки, сапоги, шинели и доложили Федору об исполнении его приказания.

Однажды на лесной дороге партизаны «Родины» разгромили немецкий обоз, захватили лошадей и покрытые брезентом повозки, а в них шанцевый инструмент, огромные термосы, рулоны бумаги, пищевые концентраты, мыло и тюки с бывшими в употреблении, но отстиранными бинтами я марлей. Все это пригодилось отряду. У каждого из бойцов была теперь лошадь. Брезентовые укрытия с повозок превратились в палатки, а несколько термосов — в печурки для обогрева. Бумагу же хозяйственный Иван Иванович Кривомаз скуповато выдавал образованному начфину Шнейдеру, и тот в дневках выпускал боевые листки.

Нашлось применение даже для толстой конторской книги, на переплете которой красовалась немецкая надпись «С нами бог». По приказу Федора тот же начфин Шнейдер записывал в нее боевые дела отряда: сколько и где разоружено полицаев, кто из них расстрелян за издевательства над советскими людьми, грабежи; сколько и когда уничтожено немецких карателей из гестапо и комендатур; результаты налетов на вражеские гарнизоны и военные склады; взрывы мостов и освобождение заложников.

Чем дальше шло время, тем чаще задумывался Федор о создании базы для зимовки отряда. Близилась пора холодов, осенние дожди сменились снегами и метелями, люди мерзли в палатках, кони тощали на скудном веточном корме.

Вместе с Иваном Ивановичем Кривомазом Федор неделю ездил по лесам, отыскивая подходящее место базирования. Наконец выбрал глубокий извилистый овраг, густо заросший кустарником.

Несколько дней партизаны рыли в почти отвесной стене оврага землянки, похожие на пещеры, укрепляли их своды бревнами, мастерили печи и нары, оборудовали защищенный от ветров навес для лошадей, соорудили продуктовый склад, в который завезли муку, картофель, сало, мясо, добытые в колхозах, еще не разграбленных оккупантами. Колхозники охотно делились с партизанами всем, что у них было, лишь бы добро не попало врагу…

В первых числах декабря пошли обильные снега. Они завалили лесные дороги и тропы, схоронили под сугробами следы саней и телег. Теперь даже самый зоркий немецкий летчик не мог бы обнаружить партизанскую базу.