Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

Господа переглядывались, улыбались краешком губ и… молчали.

Перед глазами Нансена вставали бескрайние снега севера, последний сухарь в слабеющей руке человека, и он, забыв корректность, кричал истуканам во фраках:

— Умоляю вас, если вы имеете хоть малейшее понятие о голоде и о страшных силах зимы, помогите умирающим русским!

Господа молчали.

И тогда он, великий человек, слабый, как дитя, в своем бессилии, согнувшись, сходил с кафедры и шептал, роняя слезы:

— Боже, боже! Вот люди, одержимые дьяволом. Пусть же на их совесть, на их души лягут миллионы умерших, пусть их самих заморозит зима!..

А зима брала свое, и уже над многими районами России была занесена коса смерти. Смерть гуляла и по хатам маленькой, затерянной среди степных холмов и перелесков Огнищанки. Каждый день кого-нибудь уносили на кладбище или хоронили прямо среди засыпанных инеем верб, в огородах, потому что идти далеко уже не было сил.

Амбулатория по-прежнему пустовала, но Дмитрию Даниловичу каждый день приходилось бродить по деревням, так как в каждой деревне валялись без помощи десятки тифозных. Они горячечно бредили, раскрывая сухие рты, рвали на себе одежду, обнажая изможденное, пестрое от сыпи тело.

Дмитрий Данилович переходил из одной избы в другую, обкладывал головы бредящих тряпками со льдом, смазывал их потрескавшиеся губы глицерином, растирал больных самогоном-первачом, который ему аккуратно после каждого обыска у самогонщиков доставлял в амбулаторию председатель сельсовета Илья Длугач.

Однажды Длугач прислал в амбулаторию нарочного с запиской, в которой просил, чтобы фельдшер немедленно явился к нему.

В этот день у Дмитрия Даниловича мучительно болели зубы, но он все же набросил тулупчик, треух и, прикрывая щеку барашковым воротником, поплелся к Длугачу.

Сельсовет помещался на отшибе, между Огнищанкой и Костиным Кутом, в большом доме бежавшего в Сибирь кулака Баглая. Со времени ухода Баглая — а он ушел со всей семьей в восемнадцатом году — никто его дом не ремонтировал. В холодных комнатах сельсовета гулял ветер, и только по углам, где стояли железные печурки, было тепло.

Илья Длугач встретил Дмитрия Даниловича на крыльце. Он нетерпеливо посасывал свой вишневый мундштучок и, видимо, чем-то был озабочен.

— Доброго здоровья, товарищ фершал! — издали закричал Илья. — Ну-ка, будь добренький, иди сюда да помоги мне разобраться в одном бесовом деле.

Он увлек Дмитрия Даниловича в дом и закричал дежурному:

— Дядя Лука, возьми на шкафчике ключ и отвори нам холодную!

Чернобородый молчаливый Лука, по прозвищу Сибирный, щелкнул ключом. Они все трое вошли в полутемную комнату, окно которой было наполовину забито жестью. В правом углу комнаты стоял разломанный плотницкий верстак, и на верстаке, в деревянном корыте для стирки, Дмитрий Данилович увидел мертвого грудного ребенка. Ребенок был прикрыт грязным полотенцем с вышитым красными нитками петухом.

— Вот, — растерянно мотнул головой Длугач, — мертвое дитё. И мать его у меня сидит, Степанида Хандина из деревни Калинкиной. Калинкинцы доказывают, что эта самая гражданка Хандина силком умертвила свое дитё. Надо, чтоб ты, товарищ фершал, сделал осмотр и написал свое заключение.

— А когда вам доставили труп? — спросил Дмитрий Данилович.

— Вчера вечером, — пояснил Длугач. — Сами же мужики доставили. Третьего дня, говорят, дитё было здоровое и никаких признаков болезни не подавало. А вчера утром Степанида была выпивши, вернулась до дому, и соседка ее слышала, как дитё крепко закричало, а Степанида выскочила из избы и зачала голосить, что, дескать, дитё кончилось.

Морщась от зубной боли, Дмитрий Данилович развернут полотенце, наклонился, бегло осмотрел худое тельце, взглянул на прикушенный беззубыми деснами, слегка припухший язык.

— Смерть наступила от удушения, — сказал он хмуро. — На теле никаких знаков нет. Скорее всего, ребенок удушен одеялом или подушкой. Если хотите уточнить, отправьте труп в волость, пусть вскроют.

— Вот же сучья кровь! — выругался Длугач.

Он подумал секунду, снова, как бык, мотнул головой и тронул Дмитрия Даниловича за плечо:

— Знаете что, товарищ фершал? Я сейчас при вас допрошу гражданку Хандину, а вы подтвердите то самое, что сейчас тут говорили.

— Но ведь я не имею права давать заключение в присутствии обвиняемой, — недовольно сказал Дмитрий Данилович, — здесь не суд, а я не эксперт.

Длугач насупился:

— Какой там, к бесу, эксперт! Просто надо на факте припереть эту сволочь до стенки, пускай признается, а то она все дурочку валяет, плачет да смешки строит.

— Ладно, пойдемте, — сказал Дмитрий Данилович.

В кабинете Длугача было холодно, но чисто. Между двумя окнами стоял накрытый кумачом стол, на нем школьная чернильница, пресс-папье и конторские счеты. Над столом висел неумело срисованный из газеты и раскрашенный акварелью портрет Ленина. Слева и справа от стола стояли две длинные деревянные скамьи, а на низком кухонном шкафчике лежала винтовка.

— Дядя Лука, заведи арестованную! — закричал Длугач.

В комнату, тихонько подталкиваемая Лукой, вошла женщина, повязанная обрывком клетчатой шали. Ей было лет тридцать, не больше, но голод и нужда уже надломили ее силы, притушили глаза, избороздили морщинами лицо.

— Присядь на лавку, Степанида, — не поднимая головы, сказал Длугач.

Простучав подкованными железом солдатскими сапогами, женщина послушно села на лавку. Рядом с пей присел дядя Лука с тонкой вербовой палочкой в руках.

— Где твой хозяин, Степанида? — спросил Длугач.

— Нету у меня хозяина, — равнодушно ответила женщина.

— А где ж он?

— Не знаю, угнали его прошлый год.

— Кто угнал? Белые? Красные?

Степанида тупо уставилась на председателя, тронула пальцами бахрому шальки.

— Откель я знаю, какие они? Приехали в деревню, пошли по избам и зачали мужиков, которые остались, угонять. Так и моего угнали.

Свернув цигарку, Длугач чиркнул медной, сделанной из патрона зажигалкой, положил зажигалку рядом, негромко постучал ею по столу:

— А дитё у тебя от кого нашлось? От хозяина или же от кого другого? Сколько времени дитю? В каком месяце оно нашлось?

Не опуская пустые, утерявшие блеск глаза, женщина вытерла ладонью сухие губы.

— Дитё от другого.

— От кого же именно?

— Его тоже нету, белые угнали, — сказала женщина.

Сквозь заиндевевшее окно было видно, как раскачивались под ветром ветки акаций. В круглой железной печурке, рассыпая искры, потрескивали сырые дрова. Одно поленце упало на пол, зашипело. В комнате запахло дымом. Женщина поднялась с лавки, стуча сапогами, подошла к печке, сунула дымящееся поленце и села на место. И все трое мужчин вздохнули, потому что в каждом движении женщины — в том, как она присела на корточки, как быстро и ловко взяла полено, как незаметно вытерла пальцы о подол черной юбки, — было привычное, домашнее, мирное, очень далекое от того, о чем надо было сейчас говорить.

— Ну ладно, — сказал Илья Длугач, — теперь ты расскажи, гражданка Хандина, как это у тебя получилось с дитём.

И, словно боясь, что женщина снова будет отпираться, Илья толкнул локтем Дмитрия Даниловича:

— Вы, товарищ фершал, объявите ей свое заключение.

Дмитрий Данилович придержал ладонью щеку, закряхтел от боли и в упор взглянул на женщину:

— Ребенок ваш помер… от удушения. Его накрыли одеялом или подушкой и…

Степанида шевельнула ногой, зажала в коленях ладони бессильно опущенных рук, провела языком по сухим губам.

— Ну да… подушкой, — безвольно согласилась она.

— Для чего же это? — растерянно спросил Длугач.

Женщина равнодушно посмотрела в окно.

— Я уже шесть дней голодная, — сказала она, — молоко у меня в грудях пропало, а дитё скулит и скулит… цельными ночами…

— Эх ты, горе горькое! — вздохнул дядя Лука.

Под окном раскачивались ветки акаций. Погромыхивая ведрами, по снегу пробежала босая девчонка в драном отцовском тулупе. Жалостливо глядя на женщину, постукивал палочкой дядя Лука.