Эден Лернер - Город на холме

Наступило рождество. Весь поселок собрался в молельном доме на праздничную службу, а Биходжал-апа осталась со мной. Кусочком наждачной бумаги я полировала один из оставленных мне Номи подсвечников. Так было и в прошлый раз. В день родов Йосеф снял меня со стремянки, когда я пыталась наклеить на стены в комнате близнецов переводные картинки. Внезапно я осознала, что сижу в луже. Все, началось.

Меня на носилках отнесли в амбулаторию, положили на банкетку, поставили катетер в вену руки.

− Регина, ты меня без ножа режешь. До срока доносить не могла? – это Андрей.

− Андрей, давай работать руками, а не языком, – это Биходжал-апа. И мне: − Не бойся, девочка, мы все сделаем.

Нечаев посмотрел на это, молча развернулся и вышел.

Видимо, начало действовать обезболивающее, я не чувствовала ничего между талией и коленями. Это было очень страшно. Я засыпала и просыпалась, видимо, какое-то общее обезболивающее мне тоже вкололи. Наверное, все-таки прошел не один час, потому что в энный раз проснувшись, я увидела Номи Илизарову и услышала распоряжение Андрея:

− Номи, займите ваше место в головах. Биходжал-апа, вы со мной. Молитесь, брат Алексей и вы, рав Моргенталер. Только не здесь.

Номи села, как велено, наклонилась надо мной:

− Малкеле, что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя?

− Не выпускай моей руки, – сказала я по-русски. И добавила на иврите: − Увези мою дочь в Израиль. Она ни в чем не виновата.

Номи сжала мою ладонь в своих, и я поняла, что для этого Нечаев их сюда и привез. Ну что же, в порядочности ему не откажешь. Он не дал мне сделать аборт, но если в течение следующих нескольких часов я умру, то моя последняя воля будет исполнена. Умру, как прабабушка Эйдль, последним усилием протолкнув в этот мир нового человека.

Я забылась в очередной раз, а когда проснулась − все было кончено. Придя в себя, услышала громкий сердитый плач и торжествующий голос Андрея:

− Смотри, какой красавец. И крупный, и орет, как полагается. Даже и не скажешь, что недоношенный.

Не дал Господь девочки, значит, из мальчика попытаемся сделать человека. Это будет нелегко, с такой-то наследственностью.

Не спрашивая моего согласия, Биходжал-апа положила его мне на грудь, как делала до этого сотни раз. И тут я поняла, что что-то не то. Он был хорошего розового цвета, как с рекламы. И огромные светло-серые глаза, немножко замутненные, но все-таки осмысленные. Я готова была поклясться, что он поймал мой взгляд. Это непомерное усилие вымотало его, и он моментально уснул, уткнувшись мне между плечом и шеей. Головой я отрешенно соображала, что ребенок узбека и кореянки не может так выглядеть, что младенец, лежащий у меня на руках − ашкенази. Он родился в срок. Я обсчиталась на месяц. Меня накачали алкоголем и сбросили в пропасть, меня пытали и насиловали, но он все выдержал. Сын еврея, он оказался сильнее их всех вместе взятых.

Передо мной расплывались лица людей, спасших нас, я прикрыла веки, слезы скатились по вискам. Теперь у меня появилась надежда увидеть его хотя бы еще раз. Не знаю, сумеет ли он по-прежнему радоваться мне, но показать ему его сына я обязана.

− Нужно обрезать на восьмой день, – мужской голос на иврите.

− Назовешь-то как? – женский голос по-русски с узбекским акцентом.

Не открывая глаз, я прошептала:

− Реувен… Реувен бен Шрага.

Часть III

Город на холме

Глава 9

Офира

Двадцать девятого апреля, Йом-Ацмаут. Услышав, как скребется снаружи ключ, я вышла в прихожую встречать. Вариант там мог быть только один. Вот они, Шрага бен Акива и Реувен бен Шрага, собственными персонами. Сияя глазами, Реувен протянул мне на ладони какую-то липкую даже на вид гадость и выпалил:

− Офира, привет! Я тебе бамбу принес! А где киса?

− Спасибо, золото мое, – сказала я, вынимая из влажной детской ладошки бамбу. Иначе он ее размажет по чему-нибудь, потом отскабливай. Реувен отправился искать кису, я повернулась к Шраге с вопросом:

− А где девочки?

− Сейчас придут.

Под “девочками” подразумевались Малка и их новорожденная дочь, Виктория-Офира. Это не моя идея, не подумайте плохого. Это папа нам такое имя выбрал. Виктория – потому что ребенок родился в последний день операции Литой Свинец. Офира – наверное, потому, что я тут как бы не чужая. Мы еще дверь входную не закрыли, как из лифта объявилась Малка, ее голосок звенел еще с лестничной площадки. За следующие двадцать минут Шрага не открыл рта, а Малка успела покормить малышку и рассказать мне, что мужская часть ее семейства (двое присутствующих плюс Гиора) ходили утром на военный парад; что она сама с близнецами пошла в их любимый каньон за “тряпочками и баночками”, что близнецы на остаток праздника усвистели с друзьями из своей старой школы, а мы сейчас соберемся и поедем на праздничную гулянку в красивое место.

Мы уже собрались и приготовились выезжать, но Реувен ни в какую не хотел выпускать из рук кота. Он стоял в углу в позе мне-все-должны, а мой несчастный котяра с обреченным выражением на морде висел у него в руках, как парашютист на стропилах. За три года он Реувена ни разу не оцарапал.

− Шели[209]! Киса шели! – сказал Реувен тоном, не допускающим возражений.

Ну киса, предположим, не его, а моя, но это уже второстепенно. А главное – когда мы наконец поедем и вырастет ли этот мальчик нормальным с такими родителями. С мамой, которая за три года ни разу не сказала ему “нельзя” и с папой, который общается к ним при помощи армейских команд. Я люблю их обоих, иначе бы они здесь не отсвечивали. Но воспитывать детей не умеют ни тот, ни другая. Вот и сейчас. Шрага попытался повлиять на Реувена при помощи дисциплины и здравого смысла. И того, и другого, конечно, в изобилии у трехлетнего малыша.

− Отпусти кота. Мы не можем брать его с собой. Мы его там потеряем. Я считаю до десяти. Если ты не пойдешь куда велено, ты останешься здесь один. Раз. Два.

Реувен демонстративно повернулся к нам одним местом и уткнулся в кота, как в шарф. Похоже, что он плачет, но, выйдя из младенчества, он никогда не плакал громко. Громко кричать и настаивать на своем он не стеснялся, но стестнялся плакать. А некоторые еще недовольны, что сын не берет с них пример. Берет, да не тот. Малка прибежала из другой комнаты, сунула мне младенца, обняла сзади Реувена и принялась что-то говорить ему по-русски. Аттикус шлепнулся на пол и с неожиданной для своего почтенного возраста прытью стрельнул на сервант. Я заглянула в младенческое личико, которое пока что ничего не выражало, кроме удовольствия, какое у мамы вкусное молоко. Расти большая, Виктория-Офира Стамблер.

Наконец все скатились на стоянку, заправили детей в автокресла. Когда-то и меня чуть не назвали европейскими именем. Я родилась в очень радостный день, 14-го мая 1948-го года. Арабские радиостанции изрыгали призыв за призывом сделать море красным от крови, но люди танцевали на улицах несмотря ни на что. Но никто не может долго жить в состоянии эйфории, и в тель-авивском пригороде, где плиты топили керосином, снова началась обычная жизнь. Двое пожилых йеки[210] – мужчина в костюме с галстуком несмотря на жару и женщина в темном платье с кружевами вокруг ворота – принесли новоржденную на регистрацию в муниципальный отдел.

− Как назовете? − спросила молоденькая крутобокая служащая в юбке цвета хаки.

− Инга-Гизела, – ответила моя мама, глядя остановившимся взглядом поверх ее плеча.

Служащая аж привстала из-за своей машинки.

− Что это за имя? Вы думаете, здесь что, Германия? Здесь Эрец-Исраэль! Вы хотите ребенку жизнь испортить? Я напишу – Офира, и можете жаловаться моему начальству.

Отец накрыл мамину руку своей и обратился к служащей примирительным тоном и на хорошем иврите.

− Мы согласны на Офиру. Я убедительно прошу вас не кричать. У нее дети погибли.

Отец готов был любить меня под любым именем. Но не мама. Я не могла заменить ей ни Ингу, ни Гизелу. Я была голенастым сорванцом с вечно сбитыми коленками и говорила на непонятном ей гортанном языке. Горькую обиду на тех, кто кричал ей вслед “сабон”[211], она перенесла на меня. И держала на расстоянии. Я была живой, но воспоминания об Инге и Гизеле оказались сильней.

А вот с отцом мне сказочно повезло. Он приехал в страну в конце тридцатых и был одним из тех чудаковатых старомодных людей, которые вызывали умиление даже у жестких выходцев из России и Польши и насмешливых сабр. Именно про них и сочинили правдивый анекдот. Стоят йеки на стройке, передают друг друг кирпичи. Только и слышно – Битте, герр доктор; Данке, герр профессор; Битте, герр доктор; Данке, герр профессор. Отец не был ни доктором, ни профессором. Он был обычным счетоводом, но жаждал знаний и любил книги. Вслед за ним я полюбила знания ради знаний, и музыку, и театр, и иностранные языки. Он даже учил меня немецкому по песням на пластинках. Несмотря ни на что, он был уверен, что Германия − это центр мировой культуры, что немецкий народ было подло обманут и ничего не знал. Так и прожил жизнь, отрицая очевидное. Он и с иммиграцией тянул до последнего, поехал уже в тридцать девятом, думал переждать войну. Но это я поняла уже потом. А девочкой я ходила за ним как хвостик. Если бы он учил меня санскриту, я бы выучила санскрит, как миленькая.