Эден Лернер - Город на холме

Я приучала себя не вздрагивать каждый раз при повороте ключа в замке. Иногда появлялись рядовые боевики, приносили мне воду и лепешки. Некоторые опускали глаза. Некоторые оставляли “левые” подарки типа апельсина, пары кусочков жареного мяса или чистой майки. Но не заступился никто. Зачем портить отношения с амиром из-за женщины. Они мне еще в машине сказали – как амир решит, так и будет. Так же как отец тридцать лет назад, я взяла себе за правило громко и решительно читать благословения на каждый кусок. Только прочтя благословения, я благодарила приносивших мне еду как белая мемсахиб благодарит цветных официантов. То, что в Махон Алте звучало расистской и к тому же плохо сделанной пропагандой, здесь, в этом застенке, обрело плоть и пришло мне на помощь. Я – избранная. Поэтому я буду регулярно мыться, по возможности прикрывать тело, молиться по памяти, отказываться есть лапшу-рамен руками и требовать ложку. Я царская дочь, и я умру раньше, чем превращусь в животное. Это было услышано на Небесах и запечатано.

Все тело болело, горело, кое-где заживало, кое-где гноилось. Ведро в углу почти наполнилось, дней пять точно прошло. Ключ повернулся в замке, я откинулась спиной на стенку, собираясь с силами, группируясь перед сложным гимнастическим элементом. Сейчас начнется.

Не началось. В комнату вошел незнакомый узбек цивильного вида, никакого камуфляжа, никаких стволов. Но голова покрыта и борода, как положено ортодоксальному мусульманину. Присел на корточки, тренированным жестом врача взял меня за запястье и сказал:

− Ассалам-алейкум, Малика.

Это еще что за бред. Судя по возрасту, он должен знать русский.

− Малка Бен-Галь, – отчеканила я. – Я требую встречи с представителем израильского посольства.

Он перешел на русский. Я не могла не отметить великолепный словарный запас и полное отсутствие акцента. Неужели их семья была настолько ассимилирована, что русский его первый язык?

− Малика, я помню, что здесь творилось, когда Москва нас отпустила. Все хотели уехать, куда угодно, лишь бы уехать. Получила израильский паспорт – на здоровье, сердце им зачем отдавать. Ты никогда тому миру не принадлежала. Они никогда тебя не примут. Ты – часть мусульманской уммы. Ты вернулась домой.

Тут до меня начало доходить. Явно азиатское и при этом не совсем типично корейское лицо. Распостраненное в Средней Азии имя Малика. Не знаю, что уж там замкнуло в его мозгах, но он принял меня за представительницу какой-то коренной среднеазиатской народности, уйгурку или казашку. От этого и пляшет. Я принадлежу мусульманской умме. Я, уроженка России, израильтянка, дочь узника Сиона, вдова солдата ЦАХАЛа. Я принадлежу мусульманской умме. Тараканы в голове аплодируют стоя.

− Это вы так встречаете всех, кто вернулся домой? – осведомилась я.

− Иссам большую часть жизни провел в израильской тюрьме.

Мне сейчас расплакаться от жалости или можно обождать?

− В общем, он тебя больше не тронет. Я его наказал.

− Как это ты его наказал? Он же амир. Он же здесь командует.

Мой собеседник хмыкнул.

− Малика, амир − это я. Я был занят в долине, а он тут активничал не по делу. Ты можешь встать?

По-моему, он хочет взять меня на руки. Вот этого не надо. Цепляясь за стену, я выпрямилась и осторожно шагнула. Еще раз. Еще раз. Еще. Все болит, но ничего не сломано.

− Куда идем?

− Не далеко.

Точно, бывший пионерлагерь ставший лагерем подготовки воинов ислама. В актовом зале, увешанном растяжками с арабскими буквами, на стене сохранилась роспись – мальчики и девочки в тюбетейках и красных галстуках, кусты с пушистыми коробочками хлопка, несуразно высокие, в человеческий рост. На полу аккуратными кучками сложено снаряжение, я насчитала четыре ряда по десять кучек.

− Где все?

− В столовой.

− А кто готовит?

− Мы сами себе готовим. Если афганским моджахедам не зазорно, то и мы не развалимся.

Афганские моджахеды − это пример для подражания? Он толкнул одну из дверей и сказал: “Заходи”. Видимо, когда-то это было комнатой для персонала с отдельной уборной. Большое окно выходило на то, что когда-то было волейбольной площадкой. Мебели не было, кроме нескольких книжных полок по стенам. На полу ковры. В углу маленький холодильник. На стенах те же карты будущего халифата, цитаты из Корана, черные флаги с белой вязью.

− Кто здесь живет?

− Я здесь живу.

И как он это себе представляет?

− Я не хочу тебя стеснять. Это неприлично.

− Ты меня не стеснишь. Я свою жену не видел с прошлого года.

И с какого бока это моя проблема?

− Малика, не трать мое время. Во всем лагере для тебя это самое безопасное место. Не хочешь – иди обратно в подсобку.

Я развернулась, намеренная последовать этому совету. Далеко я не ушла. Он схватил меня поперек талии, зажал рот, втолкнул в комнату и закрыл за собой дверь.

− Малика, не вынуждай меня отдать тебя Иссаму или другим бойцам. Они тоже без женщин изголодались.

Господи, а я-то думала, цивилизованный человек. Какое там! Просто раз он амир, то единственная в лагере женщина полагается ему. Иначе его головорезы не будут его серьезно воспринимать. И он надеется, что я буду поражена красотой ислама и вспомню свое истинное наследие? И откуда только берутся такие идиоты? Но я тоже хороша. Надеяться, что в таком месте я встречу порядочного человека. Но мне простительно, меня все-таки били, а от этого ни у кого ума не прибавляется.

− Иван!

Из санузла вышел сгорбленный старик, одетый в драное, но чистое. Весь какой-то пришибленный, угодливый, суетливый, во рту большинства зубов не хватает (мне успели выбить только два и, слава Богу, не совсем спереди). Последовал инструктаж на узбекском, старик подобострастно кивал, но не задал ни одного вопроса и вообще не произнес ни одного слова. Амир повернулся ко мне и проинструктировал по-русски:

− Это Иван. Он покажет тебе, где что. По-русски он понимает, но не разговаривает, потому что идиот. Когда он не занят в комнате, его место в туалете. Можешь принять душ. Еда в холодильнике. Сегодня я здесь не ночую.

Надо же, а я уж вся испереживалась.

− Кто он такой?

− Раб, – ответил амир с такой будничной интонацией, как если бы сказал “ветеринар” или “водитель грузовика”.

Вышел и запер за собой дверь.

Вот до какого состояния они хотят меня довести. Пускай меня лучше кормят и меньше бьют, разница не принципиальная. Я вгляделась в своего нового соседа и поняла, что никакой он не старик. Когда я училась на маникюршу в институте красоты в Хайфе, то с удовольствием посещала лекции по другим дисциплинам, если было время. Знания никогда не бывают лишними. В конце концов это то, что остается с тобой, когда отнимут все остальное. Так мне отец говорил. На лекции по макияжу нам объяснили про возрастные изменения в строении черепа и лицевых костей. Человек, скорчившийся у двери в туалет, не был старым. Он был моим ровесником, может, даже моложе. Страшные шрамы на коже головы под редким бесцветным пухом волос. Сколько же его били по голове? Слезящиеся вылинявшие глаза когда-то были синими или серыми. Он понимает русский язык. Господи, да он русский. Точно, военнопленный или похищенный. Вот он, удел немусульман в их халифате. Я села на пол и взяла его руку, переплетя его пальцы со своими. Налитыми ужасом глазами он смотрел на меня, не смея сопротивляться.

− Вам нечего меня бояться, – сказала я со всей лаской, на какую только была способна. – Я не знаю, что он вам сказал, но я не из них. Я из Москвы, меня зовут Регина Литманович.

Его облыселая голова тряслась на тонкой шее. Глаза на секунду задерживались на мне, а потом скашивались куда-то в бок. Слеза скатилась по щеке.

− Скажите, вы действительно не можете разговаривать?

Он так замотал головой, что я всерьез испугалась, что она отвалится.

− Но вы меня понимаете?

Такие же энергичные движения, только вверх-вниз.

− Вы помните русские буквы?

Он в отчаянии схватился за голову, пару раз стукнул по ней кулаками, казалось, состоящими из одних костей. Не может вспомнить. Выражение лица снова стало жалким, запуганным, он скорчился в ожидании удара.

− Я никогда вас не ударю. Но мне же надо как-то вас называть.

Опять мотает головой.

− Ладно. Если мне понадобится привлечь ваше внимание, я буду дотрагиваться до вашей руки. Вот так. Договорились?

Кивает, улыбается.

− Ну вот и хорошо. Где тут кипятят чай?

Он показал мне на холодильник. Там стоял электрический чайник и бумажные стаканчики, лежала заварка в пакетиках и сахар. Я отправилась в ванную налить воды. Прошла мимо уборной восточного типа, не унитаз, а дырка в полу. Там же лежал матрас и стояла миска. У меня внутри все оборвалось, я чуть не заплакала, впервые за последние несколько дней.

Чай был заварен, сахар добавлен. Я полезла в холодильник за едой. Лаваш, помидоры, огурцы, остатки шашлыка, на вид где-то полкило мяса. То, что для них остатки, нам с Иваном как раз хватит. Уходить от двери в коридорчик между туалетом и ванной он не собирался, всегда готовый юркнуть на свое место, услышав ключ в замке. Ладно, поедим так. Иван отказывался, видимо, продукты из хозяйского холодильника были для него под строгим запретом. Даже бумажный стаканчик боялся в руки взять. Кончилось тем, что он принес свою миску, я налила туда чай, накрошила хлеба и мяса и он выпил эту тюрю в три торопливых глотка. Какой кошмар.