Эден Лернер - Город на холме

− Как ее звали?

Отец даже рассердиться забыл.

− Как ее звали? – повторила я и у меня очень кстати полилась из носа кровь. Родители так боялись, что у меня будет второй инсульт, что относились ко мне, как к хрустальной вазе.

− Тебе-то зачем это знать?

− Алиса Равикович, – четко сказала мама.

Семь слогов. В этих семи слогах было все, что мама не смела сказать вслух, но уже не могла удерживать. Она не хочет бороться за освобождение Палестины. Даже если бы в конце тоннеля был виден свет, она не собирается ради победы жертвовать мной. Но света не видно.

− Я не хочу выходить замуж, – сказала я и поняла, что в этот момент я предала Тахрира и его борьбу. Я не хочу быть женой человека, способного стрелять в мать с ребенком, ползущую по дороге. Я боюсь.

Мамины предсказания исполнились с точностью до дунама. Евреи отняли у крестьян нагорья кусок земли и основали там форпост под названием Ализа[148]. Армия их, как всегда, поддержала. Еще двести дунамов навсегда для нас потеряно. Алиса Равикович оказалась дочкой помощника американского сенатора, а сенатор как раз руководил комитетом, распределяющим помощь иностранцам. А еще говорят, что американцы и европейцы не знают, что такое уаста[149]. Все они знают. Я уже не говорю про такие мелкие неприятности, как рейды по ночам и комендантский час. Если бы правительство в Рамалле хоть что-нибудь соображало, они бы наняли мою маму в качестве аналитика.

Мама не могла отказать себе в удовольствии мягко и вежливо проинформировать Умм Билаль, что будет лучше, если ее сын найдет себе достойную девушку и забудет про меня как можно скорее. Но презрение не скроешь, даже когда приходишь на блокпост, даже когда оно может стоить тебе целого дня задержания. Умм Билаль имела четыре класса образования и не знала, как вести себя за столом, но дурой она не была. Скоро уже весь университет знал, что эти высокомерные Наджафи отказали заслуженному бойцу сопротивления из-за страха перед оккупационными властями(!), отсутствия палестинской солидарности(!!) и классовых предрассудков(!!!). Но хуже всего было то, что Марвану вожжа под хвост попала. Видимо, он со своим резюме имел у девушек колоссальный успех, и у него не укладывалось в голове, что я – слепая калека – могла ему отказать. Он начал таскаться в Н-2, насколько я поняла, по поддельным документам, и уговаривать отца на меня повлиять. Он хотел сам отказать мне. Пользуясь традиционной для девушек привилегией, я запиралась в своей комнате и не выходила. В один из таких визитов он попал в облаву, когда евреи хватали без разбора всех молодых мужчин, кто не мог доказать, что живет в Н-2. На нашу семью легло не то чтобы четкое клеймо, а какое-то липкое подозрение, как дурной запах, от которого невозможно отмыться.

Соседки перестали здороваться со мной и с мамой на улице. Они уже давно не могли простить маме красоты и образованности, по-назаретски уверенного и свободного поведения, а также того, что муж ее любил, баловал и выполнял все ее просьбы. Все, кроме двух. Уехать из Эль-Халиля и разрешить мне играть в оркестре у Баренбойма. Но они не могли этого знать.

Когда я узнала, что маму убили, я, как ни странно, не удивилась. Она как будто знала, что этим кончится, и это знание передалось мне. Официальная версия – стояла не там, где надо, и попала в перестрелку между Хамасом и фатховской полицией. Отец этому не верил, и я не верила. Ни на одну минуту. Мама лежала в морге в той самой больнице, куда ее отказались принять в феврале 1994-го. Потом был “шатер скорби”[150], десятки чужих крикливых женщин, которые при жизни завидовали маме и сплетничали у нее за спиной. По случаю еврейских праздников мы сидели в блокаде, и прорваться на похороны Умм Кассем не удалось.

Мы с отцом остались вдвоем. Теперь мне достались вся его нежность к маме, скорбь по ней и чувство вины. Он никогда раньше не просил меня о помощи, а теперь стал просить. Принести чаю, погладить рубашку. Это были именно просьбы, а не приказания, и я управлялась. Тема моего замужества была закрыта всерьез и надолго. Пианино стояло под чехлом, я боялась к нему подойти. Боялась услышать мамин голос за спиной: сосредоточься, Рания, левая рука у тебя привирает.

Через несколько месяцев объявился Тахрир и поставил нас в известность, что женится на дочери одного из своих преподавателей.

− Может, теперь за ум возьмешься, – сухо бросил отец.

Он бы еще много чего сказал, но ему все-таки хотелось понянчить внука на старости лет, а от меня этой радости, он понял, что не дождется.

Тахрир был счастлив и таки взялся за ум, стал помогать отцу в конторе. Он был по уши влюблен и каждый день уверял меня, что его будущая жена мне понравится, и мы заживем душа в душу. На свою и на мою беду он принял за любовь восхищение твердостью этого семейства в исламе и их заслуги перед сопротивлением.

После свадьбы Амаль переехала к нам и для меня настали тяжелые времена. Запертая дома, я проводила с ней больше всех времени. Она не дала мне дотронуться до своего лица. Она кричала на меня, придиралась, обзывала и учила жизни. Она прятала мои вещи и кассеты. Я не жаловалась ни отцу, ни брату, и это бесило ее сильнее всего остального, потому что было не понятно. Зато она постоянно жаловалась, что я слушаю европейскую и американскую музыку, пропускаю намаз и на кухне от меня больше беспорядка, чем пользы. Отец сурово осаживал ее, она замолкала, выжидала и через какое-то время опять начинала свою волынку. Я не была совсем уж безответной овечкой и не могла отказать себе в удовольствии выставить Амаль напыщенной дурой, повторяющей чужие мысли, потому что свои там даже не ночевали. Тем более, что поводы для этого она давала мне постоянно.

− Вот вчера ты сказала, что борьба за освобождение Палестины − это обязанность каждого мусульманина и мусульманки. Тогда почему другие мусульмане нам не помогают?

Или:

− Если мы воюем ради ислама, значит, христиане не настоящие палестинцы?

Или:

− Если мы все одна мусульманская умма, значит, любой национализм это грех?

Или:

− Чем мы отличаемся от палестинцев, живущих на восточном берегу Иордана? Только тем, что нами правят евреи, а ими правит саудовская династия, которую англичане им навязали?

Амаль была не сильна в этих материях, она, хоть и зрячая, прочла за всю жизнь полторы книжки, считая Коран. А я все чаще задумывалась, какое место в моей жизни и в жизни вообще занимают религия и национальность. В исламе от женщины требуется только одно – не опозорить семью не подобающим поведением. Ну до чего же плоско и скучно! Человеческая личность сводится к тому, что между ногами. Когда-то арабы были интеллектуальным авангардом человечества, писали бессмертные стихи, делали открытия, и в отличие от тогдашних европейцев – мылись регулярно. Почему мы отстали? Почему весь остальной мир нас иногда боится, иногда заискивает (когда нефть нужна), но в основном презирает, а о том, чтобы уважать нашу когда-то великую культуру и речи нет? Почему мы вечно воюем между собой и на наших конфликтах греют руки все, кому не лень? Почему евреи – толпа беженцев из разных стран, не имеющая никаких объединяющих признаков – сделали себе страну? Да, они сделали ее на нашей земле, но для страны нужно что-то большее, чем земля. Этого чего-то у нас нет. Нынешние границы арабских стран продиктованы нам завоевателями и колонизаторами, как в той же Иордании, например. Нам с седьмого века внушают одно – покорность, покорность и еще раз покорность. Причем всем, не только женщинам. Никто из нас по-настоящему не свободен. Наши жизни принадлежат хамуле от рождения и до смерти. Неужели нельзя быть самой по себе и самой решать, как правильно? Если бы Аллах хотел создать цивилизацию-улей с рабочими пчелами и одним на всех разумом, наверное, создал бы. Плохо то, что наши роды и кланы без конца между собой грызутся и не могут объединиться. А евреи – это одна большая хамула[151]. Уверенность в собственном превосходстве склеивает их намертво. Аллах создал все человечество, а у евреев, оказывается, на Него особые права. После четырех тысяч лет такой промывки мозгов просто удивительно, что среди них иногда попадаются нормальные люди, вроде Хиллари или того же Баренбойма. Память уносила меня в назаретский сквер, и от сознания, что хоть кого-то в этой жизни интересуют более возвышенные вещи, чем семейная честь и племенная принадлежность, радостные, очищающие душу слезы проливались легко и без усилий.

Мы с Амаль, нагрузившись покупками, шли по улице Шухада. В это время суток солнце светило на палестинскую сторону. За спиной у нас послышались оживленные голоса, по теневой стороне улицы шла группа поселенцев, вернее, поселенок. На звук я уловила не меньше двух катящихся детских колясок. Амаль с неожиданной для беременной прытью втиснулась между мной и стеной. Я сжалась, ожидая удара, но ни камня, ни плевка не последовало. С той стороны улицы послышалась тихая песня: