Эден Лернер - Город на холме

Нет уж, спасибо. Я не собираюсь стоять тут и ждать, пока меня искалечат. Они сами напросились, если бы они сдержали свое обещание, то и я бы свое сдержал.

− Натан… – позвал я.

Это было нашим условным знаком. Новое имя – сигнал к действию. Натан нагнулся за спрятанной в носок зажигалкой и тут мы все услышали над головами треск разбиваемого стекла. Это наша сестрица решила присоединиться к общему веселью. Секция женского балкона примерно метр на метр вылетела из пазов и дождем осколков посыпалась нам на головы. В отверстии показалась Бина, для маскировки одетая как замужняя женщина. Такого в истории нашей общины еще не бывало.

− В Торе написано: “Не стой, глядя, как проливается кровь брата твоего”[122]. Эту мицву мы здесь выполняем. Вы лжецы и осквернители Имени. Вот вам, получайте!

Что-то металлическое сверкнуло в воздухе и ровно между мной и Натаном упала дымовая шашка. Тут же повалил густой дым ядовито-фиолетового цвета. Натан запалил одну из своих шашек и кинул судьям на стол. Что тут началось! Все полезли открывать окна, а это было не просто, потому что окна находились под потолком. Толпа ломанула к выходу, о нас просто забыли. Судьи исчезли под столом. Натан кое-как отвязал меня от колонны, и я потянул его под скамью. Подождем, пока у двери рассосется. А если совсем честно, эта порка совершенно выбила меня из колеи, даже ноги не слушались. С улицы доносился звук сирены, кто-то увидел клубы дыма, валящие из полуподвальных окон, и позвонил.

− Что ты туда положил? Почему дым фиолетовый?

− Марганцовка. Набери Бину.

Еще и язык не ворочается.

Мы услышали мужские голоса, по-сефардски гортанные команды в мегафон. Мне становилось все труднее и труднее сидеть, хотелось лечь прямо здесь на полу, голова была тяжелой и клонилась вниз. Вокруг нас толпились полицейские и санитары, что-то меня спрашивали, считали пульс. Приехали носилки на колесиках, и мне было велено лечь. Я лег без протестов. Даже в тиронуте после марш броска не был таким измочаленным. Но я все-таки узнал Бину. Волосы распущены и развеваются, как боевое знамя. И чугунная сковородка в руках. Изо всех сил сосредоточившись, я понял диалог Бины и санитара:

− Что с ним?

− Шок. Потеря крови и стресс. Завтра будет, как новенький. Максимум послезавтра.

Приятно слышать. Только у меня времени нет до послезавтра. Отец завтра вернется из Бней-Брака, узнает, что мы тут устроили, и обломает об Натана какой-нибудь тяжелый предмет.

Розмари явилась в больницу как раз тогда, когда я спорил с врачом. Врач отвечал, что хочет понаблюдать за мной еще целые сутки, чтобы удостовериться, что шок прошел, спина не загноилась и инфекция никуда не пошла. Розмари велела мне слушаться специалиста и не возникать. Я решил уйти завтра утром. С лекарствами – хорошо, нет – обойдемся.

− Я нашла жилье для твоей матери и сестер.

− Почему только для них?

− Эта женщина очень набожна. Муж умер, дети разъехались. Она держит пансион и сдает комнаты за символическую плату тем, кого бьют мужья. Но у нее правило – мальчики должны быть не старше девяти лет. Твоим братьям уже больше. Я сказала ей ожидать женщину с двумя дочками.

− Что-то у меня набожность перестала вызывать доверие.

− Это твои личные тараканы. Эта женшина делает доброе дело, без нее жертвы семейного насилия оказались бы на улице. Вот тебе адрес.

− Спасибо.

− Шрага…

− Да?

− Я бы на твоем месте сейчас действительно никуда не дергалась. Я понимаю, что люди твоего склада считают за слабость признать, что им больно. В полиции таких много, наша профессия их привлекает. Дорон рассказал мне по телефону, что ты даже не упомянул порку, и если бы не твой брат, ты бы вообще остался без медицинской помощи. Ты бледный, у тебя замедлена речь. Если ты сейчас уйдешь домой, ты никому там не будешь в силах помочь. Хотя бы сутки они должны справиться без тебя.

Неужели по мне действительно видно, как мне нехорошо? Ладно, остается только спать с телефоном под подушкой.

На следующий день я зашел в свой подъезд и увидел, что на нижней ступеньке лестницы сидят Бина и Моше-Довид с Ришей. Бина сидела посередине и обнимала их, как наседка птенцов. Я похолодел при виде их испуганных лиц.

− Что происходит?

− Отец очень рассержен. Мы испугались и сбежали.

− А Натан?

− Он сказал, что останется.

Я взлетел по лестнице и рванул на себя входную дверь. Из салона доносились крики.

− Кого ты мне нарожала! Мало того, что они позорят меня, так еще и угрожают. Мало мне одного выродка, теперь еще и второй объявился. Я выгоню тебя на улицу и не дам развода!

Послышался грохот опрокидываемой мебели. Я распахнул дверь в салон. Мама забилась в угол, закрывая руками лицо и голову. Отец стоял посреди комнаты без капоты, с засученными рукавами. Натан закрывал маму собой и всякий раз когда отец делал движение в их сторону, поднимал над головой стул. Все трое оглянулись на меня. Отец налитыми кровью глазами, мама заплаканными, Натан как солдат в ожидании приказа.

− Явился, да? Думаешь, ты весь из себя, и отец тебе уже не указ?

Отец мне уже давно не указ. Господи, каким же нужно быть идиотом, чтобы заметить это только сейчас. Ровным, спокойным голосом я обратился к своим.

− Мама, собери документы и свои вещи. Натан, собери одежду свою и Моше-Довида. Не забудь кислородный аппарат. Подождите меня внизу, я скоро буду.

Натан обнял маму за плечи, как легкораненую, и вышел из салона. Отец рванулся за ними, но я загородил дверь.

− Разве я разрешил тебе уйти?

Я забаррикадировал дверь отцовским креслом и сел в него[123]. Вот теперь можно беседовать.

− Отец, ты хотел мне что-то сказать?

Он сидел за столом спиной ко мне, обхватив голову руками и раскачиваясь.

− Мне жаль, что приходится мешать тебе молиться, но боюсь, что другого шанса высказаться у меня не будет. Тебе действительно следует молиться, потому что твои дела истощили терпение Всевышнего на небе и людское на земле. Наци брили головы еврейским женщинам прежде, чем их убить. Ты заставил мать обрить голову и потом много лет тщательно и жестоко ее убивал. Чем ты лучше наци? Пока дед был жив, ты не посмел этого сделать. Ты знал, что он, какой бы он не был кроткий и тихий, в глаза назовет тебя наци, если ты будешь обижать его дочь. А потом, когда он умер, ты решил на ней отыграться. Из всех нас ты любил только Залмана и только потому, что его успехи давали тебе возможность быть довольным собой. Когда твоим детям нужна была защита и поддержка, ты самоустранился. Я встал на твое место. Конечно, это твоя жена и твои дети, но это моя мать и мои младшие братья и сестры. В том, что в последние два года мне пришлось стать главой семьи, виноват только ты сам. Ты сам уступил мне это место. А когда твой сын попал в лапы подонку, ты пальцем о палец не ударил, чтобы его защитить. Тебя волновала только собственная репутация и репутация коллеля. Молись, отец. Это все, что у тебя осталось. Ты один на свете, и никто не любит тебя. Я глава семьи Стамблер, и я заявляю тебе, что ты нас больше не увидишь.

Я вышел из салона и тихо закрыл за собой дверь. Быстро покидал в спортивную сумку свои вещи, опустошил железную тумбочку в чулане. Увязал в простыни одежду Риши и Бины, собрал их девичьи мелочи, чтобы они не расстраивались. Открыл дверь квартиры, выставил узлы, подхватил собственную сумку и тяжелую коробку с книгами на Брайле. Благословен Ты, Господь, сохранивший и направлявший нас и давший нам дожить до этого времени.

Через полчаса около нашего двора остановилось такси. Дождь лил как из ведра, первый осенний дождь. Я покидал вещи в багажник, усадил всех в машину и назвал водителю адрес пансиона для женщин.

Громкий процесс над Мандельбаумом не состоялся. Расправа над Натаном напугала второго мальчика так, что он боялся даже рот раскрыть. Мандельбаум пошел на сделку со следствием и получил восемь лет. Больше всего меня разочаровало то, что не получилось громкого газетного скандала. Я бы очень хотел, чтобы все евреи узнали, что творится в нашей общине. Я не знал, что такое истинная жизнь по Торе, зато очень хорошо знал, где ее бесполезно искать. В том, что в тюрьме Мандельбаум медом лакомиться не будет, я был более чем уверен. Растлителей и насильников над детьми нигде не любят, они всем противны. Натан тоже не расстоился, а, похоже, даже обрадовался. Он решил сдавать на аттестат зрелости и по уши погрузился в учебники и светские книжки. Его приходилось по нескольку раз окликать, прежде чем он высовывал из книжки голову. Я хорошо помню это состояние информационного опьянения. Даже сейчас, через много лет, я еще из него не вышел, а в первый год было острым, как запах эфира, оно держало в тонусе и не давало спать. Дома у Офиры я фломастеры не нюхал потому, что не хотел ее обманывать и расстраивать. Но на службе, во время восьми-десяти часовых нарядов и постоянно меняющегося режима, это помогало не хуже кофе.