Эден Лернер - Город на холме

Мы с Розмари общались практически через день. Мне страшно нравились ее четкость, прямолинейность и мужская манера изъясняться. По контрасту я понял, что все женщины, с кем я до этого общался – Бина, Малка, Хиллари, даже Офира – исполняли вокруг меня принятые в нашем патриархальном обществе ритуальные танцы, а вот Розмари на это было глубоко наплевать. Она жила исключительно головой, а секса вне контекста сексуальных преступлений для нее вообще не существовало. Я не услышал ни одного намека на мужа, друга, ребенка, вообще на какую бы то ни было личную жизнь. Я долго это переваривал. В Израиле как-то не принято, чтобы женщине было достаточно самой себя. Розмари было достаточно.

− Шрага, ты сильно ненавидишь свою общину?

Я поймал внимательный взгляд неподвижных раскосых глаз, похожих на глаза рыси в зоопарке.

− А за что их любить? − завелся я. − За что их уважать? Они ненавидят всех, кто знает и умеет больше, чем они. Хотят жить так, как будто других евреев не существует, из милости у арабов, как приживалки на помойке – пусть живут. За ненависть к своим братьям это самое подходящее наказание. Только вот женщин с детьми жалко.

Розмари терпеливо выслушала этот монолог и вернула меня к реальности.

− Я хочу знать, справишься ли ты со своими эмоциями, если мы задействуем тебя в задержании Мандельбаума?

− Я всегда держу свои эмоции под контролем. Я надеюсь, вы не предложите мне с ним спать?

− Нет, не предложим. Ни я, ни мои ребята никогда не были в вашем районе. Было бы прекрасно, если бы ты провел нас, куда следует, и указал нам на него, разумеется, не вслух.

− И вы туда же! Почему не вслух? Почему я не могу вслух назвать педофила педофилом, а растлителя растлителем?

− Потому что пока суд не признал его таким, единственный, кто может его так называть, это государственный обвинитель. Твой брат – это только верхушка айсберга. На одного Натана там десятки людей, которые всю жизнь будут страдать и заставлять других страдать, но никогда не осмелятся пожаловаться. Так что в вашем раскладе герой это он, а не ты.

− Да я и не претендую, – сдержанно заметил я.

− Хорошо. Умнеешь, значит.

Раз меня тут все-таки признали не за полного идиота, то можно высказаться по делу.

– Если вы хотите арестовывать его в публичном месте, то без насилия не обойтись. Заплюют точно. У вас два выхода. Или вытаскивать его ночью из кровати, или арестовывать в коллеле на глазах учеников.

− А где ему меньше понравится?

− В коллеле, конечно. Это же такой позор.

− Не можем же мы арестовывать человека на глазах у семьи и наносить детям травму. Мы же гуманные. Ты меня понимаешь?

− Понимаю, – ответил я набрасывая в блокноте план здания коллеля. – Вот тут вход из подвала. Если и заперт, то замком на цепи. Обычных кусачек должно хватить. Вот, смотри сюда…

Мы с улицы спустились в подвал и умудрились подняться в главный зал незамеченными. Четверо полицейских с пистолетами и дубинками, Розмари с пистолетом и мегафоном и я. В синей куртке и кепочке с козырьком Розмари выглядела как мальчишка. Я к тому времени уже не хромал, но палку на всякий случай взял с собой. Вот он, главный зал, где я знаю каждую царапину на линолеуме. Длинные столы со скамьями. Запах старых книг, преющих под капотами тел и салата из вареных яиц с рыбными консервами. За тремя квадратными столами сидят наиболее почтенные учителя в окружении учеников. За столом слева отец с Мандельбаумом что-то оживленно обсуждают, а коллектив внимает с открытыми ртами. За столом посередине та же картина, но там место альфа-самца занял Залман. Веселенькое местечко, коллель Стамблер. Почему земля его еще не поглотила, как Содом с Гоморрой?

Мой взгляд задержался на Залмане. Он был по-прежнему бледный, с горящими, глубоко запавшими глазами аскета. По моим представлениям, человек, меньше месяца назад женившийся на красивой девушке, должен выглядить как-то иначе, более умиротворенным, что ли. Те полгода, что я провел с Малкой, были самыми прекрасными в моей жизни, я даже не злился ни на кого. А Залман со своей женой, получается, не договорился. Ладно я, вильда-хая, приземленное животное, озабоченное только деньгами и развратом (я не выдумываю, именно так он Бине с матерью и сказал), но почему он со всей своей святостью не увидел, что наш с ним младший брат сходит с ума? Может быть, ему надо учить Тору в одиночестве, в караване на холме, так, чтобы никто ему не мешал?

Нас наконец заметили и монотонный гул нескольких десятков голосов взорался криками: “Казаки!” Гевалт!”, “Он привел сионистов!”. До этого я успел показать Розмари глазами на Мандельбаума. И хотя надо было очень долго вглядываться, чтобы признать в Розмари женщину, когда она взяла в руки мегафон, все сразу все поняли. Не обращая внимания на крики “Пруца!” и “Рахав!”[113], Розмари сказала, глядя в глаза подозреваемому:

− Меня зовут инспектор Розмари Коэн. Симха-Алтер Мандельбаум, вы обвиняетесь в нанесении вреда несовершеннолетнему. Мы пришли арестовать вас. Сопротивляться не советую, иначе мы будем счастливы рассказать вашим ученикам, какой именно вред вы нанесли и кому.

Мандельбаум вжался в кресло, щеки у него затряслись, а я смотрел на него не отрываясь и улыбался, как улыбался международным наблюдателям на хевронском перекрестке. Они были для меня одинаковым злом, что этот, что те. Еще полторы минуты, еще минута, и он сдастся полиции сам, лишь бы не видеть, как сгибается алюминевая трость у меня в руках.

Отец медленно встал из-за стола.

− Сиди. Со своим сыном я разберусь сам.

Все-таки это иногда помогает, что я так на него похож. Его реакции мне понятнее, чем кому-то еще, у самого такие же. Самый верный способ его разозлить и вывести из равновесия – это поставить кого-то выше в иерархии, а также применить насмешку и иронию. Так как у Офиры у меня не получится, но попытаться можно.

− Инспектор Коэн, – театрально начал я. – Позвольте представить вам − мой отец, учитель и хозяин этого дома, реб Акива Стамблер.

Опять, как тогда, в Песах, я посмел не встать по стойке смирно, когда отец выразил намерение со мной говорить. Опять обратил внимание на женщину, на этот раз не на мать, а вообще на какую-то шиксу. Ведь он изначально не глуп, так почему его реакции столь предсказуемы, почему он не дает себе труда над ними подняться? Я начал понимать. У отца просто не было стимула умнеть и расти над собой. Он всю жизнь провел в качестве самой большой рыбы в самом маленьком пруду, окруженный льстецами и подхалимами. Он не привык, чтобы ему возражали, и не знает, как на это реагировать. Страшно подумать, что меня ждало то же самое. Я не хотел оставаться в этом маленьком пруду, я выплыл в океан, и там поневоле пришлось осознать, что мир не вертится вокруг меня, что свое место в нем надо каждый раз завоевывать, а для этого – надо не только постоянно учиться чему-то новому, но и уметь над собой посмеяться.

− Уведи своих казаков отсюда. Тебе не удастся нас запугать.

Запугать их мне, может быть, и не удастся, а вот рассмешить Розмари он сумел. Из всего полицейского наряда она единственная понимала идиш и в ответ на эту реплику фыркнула как девчонка.

− Отец, здесь командует инспектор Коэн, а не я. Она выполняет распоряжение суда. Без этого… подозреваемого… мы отсюда не уйдем.

− Это ты источник злобных наветов. Ты хочешь опорочить нашу общину, единственную общину, выполняющую волю Творца. Я проклинаю тебя! Пусть следующая пуля, выпущенная в солдата сионистской армии, будет твоей.

“Амен”, − подумал я. Если я не заслужил у неба счастливой жизни с Малкой, то, может быть, все-таки заслужил достойную смерть в бою. Следующие сборы у меня через год, дай Бог, чтобы в течение года никто из наших не погиб. Но Розмари и ее коллеги не обязаны тратить свое рабочее время на прослушивание наших семейных драм.

− Отец, пока твой заместитель не сдастся полиции, вы не сможете продолжить занятия. У нас есть много способов вам помешать. Инспектор Коэн очень хорошо поет[114].

Услышав эту страшную угрозу, Мандельбаум, наконец, сполз с кресла. Отец что-то сказал ему, я не расслышал. Рядовые аврехи стали плевать нам под ноги, но отец поднял руку, и это немедленно прекратилось. Возможно, он считал, что не подобает плеваться в святом месте, и не хотел видеть грязный пол.

Я ходил по своему району, как по Хеврону и Газе, всегда готовый отразить нападение. Во всяком случае, камней я огребал столько же, если не больше. Вот только автомата, бронежилета и шлема у меня не было. Пришлось обходиться куском арматуры. В нашу квартиру я все равно приходил, как к себе домой, не испытывая ни малейших сомнений в своем на это праве. Отец давно уже утратил право кого-то отсюда выгонять, тем более меня. Бина научила младших произносить в послеобеденном благословении “ахи, мори, бааль а-байт а-зе”[115].

Впрочем, младших у нас поубавилось. Мы с Биной понимали, что когда по заявлению Нотэ и при его помощи светская полиция арестует внучатого племянника Ребе, нам придется очень не сладко. Поэтому мама обратилась за помощью к своим сестрам. В свое время отец сделал все, чтобы изолировать ее от любящих ее людей. И теперь тетки с готовностью пришли на помощь и согласились разобрать нашу мелюзгу. Мама и Бина повезли девочек и малышей в Бней-Брак, а я повез мальчишек тете Дворе в Цфат. При одном взгляде на тетю Двору я обрадовался. Она хоть и рада мальчишкам, потому что у нее целый выводок девочек, но все равно не даст им забаловать и сесть себе на шею. Крупная и громогласная, она совсем не походила на маленькую тихую маму, но очень ее любила. Я, лучше чем кто-либо другой, знал, сколько эти троглодиты едят и как быстро из всего вырастают, и потому меня угораздило заикнуться о деньгах на расходы. Тетя Двора замахнулась на меня разделочной доской и грохнула басом как из бочки.