Сергей Трищенко - ЯТ

Кажется, так звучала моя мысль, от которой меня чуть не отвлёк пропитанно-подпитанный гражданин. Но он продолжал стоять и качаться рядом, ожидая моей реакции. Я пожалел его и решил немного поговорить на предложенную тему:

– Где же ваша уверенность? – спросил я, попутно подумав, что визави в другом состоянии мог бы воспринять моё молчание не за работу мысли, а за тупость. Такие случаи бывали.

– А вот, – и он, отоггнув полу пиджака (что далось ему с большим трудом: пола оказалась очень упругой – может быть, сильно накрахмаленной? – отсюда и два «г»), показал торчащее из внутреннего кармана горлышко чекушки.

– И что с ней делать?

– Три раза в день столовой чашкой.

– Спасибо, такие дозы меня не интересуют.

Он потоптался немного и ушёл.

Рассматривая стенд-стойку, я краем уха слушал разговор за моей спиной:

– …накопил полный мешок впечатлений. И ни с кем не делился – таскал всё время за собой. А мешок возьми да и лопни. И впечатления разлетелись по свету. Гонялся он за ними, гонялся – по горам горнялся и загорался, и по морям морился, и за лес залесал, и за реками зарекался, и за заборами заборолся… не всё поймал, часть пропала бесследно. Но зато новых нашёл множество. Они к нему сами липли и цеплялись. А он почему-то не обращал на них никакого внимания: всё искал те, старые.

– И куда он их теперь?

– А куда попало! Что ему? Надо будет – ещё наберёт.

– А…

Я не дослушал и отошёл. А может, от меня отошли.

И вернулся к Тому. Том стоял, раскрыв рот и смотрел, как продавец вынимал что-то из шкафа. Я присмотрелся. Что-то мне это что-то напоминало…

Я понял и вздрогнул: это была очень плохая примета. А на полках лежали ещё худшие. Много худшие.

– А хорошие приметы у вас есть? – спросил я.

– Были. Но сейчас ничего лучшего нет. Берите, что дают. Даром даю, бесплатно.

– Нет, такого добра нам не надо, – твёрдо ответил я и предложил Тому и Гиду поскорее удалиться.

Глава 22. С Ярмарки и мимо

Торговые ряды кончились, потянулась улица, наполненная одноэтажными индивидуальными домишками, хозяин каждого из которых занимался сугубо индивидуальным делом: у ближайшего к нам домика человек возился у окна – вероятно, готовился к зиме. У него ничего не ладилось, и он отпускал длинные витиеватые выражения. Выражения витали вокруг него, одно мазнуло Тома по носу – и в результате получился такой диалог:

– Что такое?

– Да зла не хватает, – хозяин пытался заокнопатить вязкой массой длинные тонкие щели в оконных переплётах.

– На что? – решил выяснить Том.

– На эти безобразия.

– Зло – на безобразия?

– Ну да. Сначала шло возмущение, а теперь оно полностью вышло, а безобразия остались.

– А потом чем будете?

– Поищем ещё чего-нибудь.

– А безобразия – эти окна?

– Точнее, щели в окнах.

– А окна что?

– И окна тоже, но другие.

– То есть, они прозрачные?

– Вы же видите: их видно насквозь.

– И все видят?

– Конечно.

– А безобразия остаются?

– Разумеется. Куда же они денутся?

Том покрутил головой и отошёл.

У соседнего домика кипела работа: хозяин ничего не мог поделать со своим огромным желанием: оно не лезло ни в какие ворота. Столпившиеся у заборных столбов пившие со стола зеваки и сочувствующие принимали живейшее участие: брали его с разносимых домочадцами больших деревянных подносов и отправляли в рот. Приняли и мы по чуть-чуть.

А отпилить от желания хоть кусочек хозяин категорически отказывался.

– Поймите, – убеждал он, – желание нельзя осуществить по частям. Иначе удовлетворение от его осуществления тоже будет неполным.

Пришла мысль разобрать часть стены и протиснуть желание во двор. Постояла, дождалась, пока её заметили и крикнули «Эврика!»

– Это стандартное привектствие для новых мыслей, – пояснил Гид. – От веку так повелось.

– Лось? – удивился Том. Но пришёл и лось, помогать.

– Только осторожно! – попросил хозяин.

Окружающие пошли ему навстречу, и в результате солгасованных (или согалсованных? Мы старались двигаться параллельными галсами) усилий с двух сторон и разборки части стены ему удалось осуществить задуманное целиком и полностью.

Мы подключились к работе по проталкиванию желания внутрь двора, за ограду.

Представьте же наше удивление, когда желание, оказавшись во дворике, кануло в землю, словно яйцо со смертью Кащея или же большая, протяжённая каппля всепроедающей жидкости. И проделала в земле большущую дыру – глубокую-преглубокую яму… Но хозяин словно ждал чего-то подобного, и выглядел весьма довольным. Видели бы вы, как он улыбался!

Мы подошли к краю ямы и заглянули внутрь. Где-то далеко-предалеко внизу поблёскивала… вода не вода, но что-то мокрое.

– Глубокое удовлетворение… – довольно пробормотал хозяин. – Далековато лезть придётся…

– А зачем лезть? – удивились мы.

– Глубокое удовлетворение надо ощутить до самого дна. Прочувствовать его.

– Есть глубокое удовлетворение, а есть чувство глубокого удовлетворения, – пояснил Гид.

– А чем они отличаются? – спросил Том.

– Чувство глубокого удовлетворения принадлежит глубокому удовлетворению, это его собственное чувство.

– Значит, оно тоже умеет чувствовать?

– А как же!

И мне тотчас на ум пришло знаменитое: «Профессор, который думает, что он бабочка, или бабочка, которая думает, что она – профессор?» Нечто подобное мы наблюдали и здесь: у глубокого удовлетворения имелось чувство глубокого удовлетворения. Но какое чувство? Так глубоко в скрытый смысл смысла мы погружаться не рискнули.

Хозяин между тем полностью скрылся в шахте удовлетворения, и мы не смогли бы помешать ему, даже если бы и захотели. Но для чего нам хотеть?

Мы поудивлялись немного, и удалились.

У соседнего домика мы увидели громоздкое деревянное сооружение – сундук не сундук, рундук не рундук, дундук не дундук. Так, нечто среднее. А потом поняли: человек возится у деревянного короба.

– Откровение? Какое это откровение, если оно не открывается? – и человек снова, при нашем приближении, а позже – присутствии – яростно задёргал ручку дверцы, выполненной в виде скульптурной группы: бурундук грыз фундук.

Вблизи сундук или рундук оказался похож на аляповато раскрашенный с позолоченными местами ларец в виде дворца: не то Тадж Махала, не то Ангкор Вата, не то Большого княжеского дворца во граде Китеже.

– Это настоящее откровение, без скрытого смысла, в нём всё на виду, – пояснил Гид.

– А есть и со скрытым?

– Конечно! Как потайные двери… Интересно!

Но последний возглас относился не к откровению, а к человению, то есть к человеку, который, похаиываясь, то есть тошапываясь… то есть пошахиваясь… тьфу! – пошатываясь, похохатывая, посвистывая, выписывал кружеля и вензеля по большой дороге между домами, чего-то выискивая на обочине. А на обочине стояли кондиции – не те, петровских времён, а совренные, то бишь современные, хотя какая-то усеченность и искажённость, недоговорённость, неопределённость, и даже лживость в них, на мой взгляд, содержалась. Однако человек её не замечал, а целенаправленно выискивал другую, вполне определённую, необходимую только ему.

Потом он дошёл до нужной кондиции и предпринял безуспешные попытки перешагнуть её. Но не получилось. Тогда он попытался открыть её большим ключом, напряжённо всматриваясь внутрь. А сколько ненужных кондиций он отверг, и они остались лежать там, отвергнутые, на большой дороге? И почему?

– А если откроет, что будет? – заинтересованно спросил Том. – Доберётся до сути?

– До сути не доберётся, – возразил здоровенный дядечка, сидящий на той же обочине между вырытой ямой и набросанной кучей земли, обхватив колени руками, словно отдыхая. Да он и отдыхал на самом деле: сидел на нём. Лопата лежала рядом. – До сути добираюсь я. Уж который год.

– Ну и как, добрались до сути? – спросил я, заглядывая в глубоооооооооооооооокую яму.

– Да ну! – только и махнул рукой дядечка. И от этого взмаха чуть не взлетел. Так сильно махнул вот.

У ближайшего забора лежала собака, словно выброшенная за ненадобностью.

На заборе сидела и хрипло каркала худая ворона, с трудом вытягивая вперёд и вверх шею, приподнимая клюв и поводя крыльями.

– Эти птицы, наверное, всюду живут, – заметил Том. – Ничто их не берёт.

– Согласен с вами, – согласился Гид, но замеетил – с некоторым блеющим акцентом, который непонятно откуда у него взялся: ветром надуло? – Хотя она-а не-е совсе-ем то-о, о чё-ём вы-ы думае-ете-е, что имеете-е в виду.

– Как? Это не ворона?

– Нет. Это слава.

– Слава?!!

– Да. Птица-слава. Худая слава. Плохая, значит. Слышали, есть такое выражение: «ославить»? Вот это она и есть, такая слава.

Я прислушался. В карканье птицы будто слышалось чьё-то имя. И ещё что-то из характеристики поименованного. Перечисление неблаговидных поступков, что ли. Но с вороньим акцентом.