Олег Михалевич - Ночь с Марией. Рассказы

Сенечкин разделся до трусов, снова сел на крышку унитаза и постарался дышать как можно реже. Какое-то время это удавалось, но потом сердце забилось в ускоренном темпе, и легкие затребовали недополученное количество воздуха. В ушах загудело.

Ему стало грустно. Жизнь заканчивалась слишком рано и глупо, не успев, по сути, даже начаться. Когда-то, по рассказам матери, она гуляла с ним по улице и возле его коляски, всего в нескольких сантиметрах, упал кирпич. Ты везунчик, родился в рубашке, говорила она ему потом. В первом классе он прогуливался вдоль реки во время ледохода и решил оттолкнуть от берега льдину. Она отъехала вместе с его ногой, и он оказался в воде. К счастью, рядом были двое ребят чуть постарше возрастом. Они вытащили его за воротник тяжелого, быстро набирающего воду ватного пальто, и у него впрямь появился повод уверовать в свою «рубашку». Теперь, похоже, она стала ему чересчур узка.

Шум в ушах не прекращался, и Сенечкин подумал, что он уж очень похож на звук… пожарной тревоги! Он вскочил с унитаза и прижал ухо к двери. «Уу-уу-уу» – надрывно и нескончаемо завывала судовая сирена. Временами звук ее сливался с грохотом металла, но в промежутки тишины ее слышно было четко и отчетливо. Теперь уже точно будет никому не уснуть, народ побежит по своим заведованиям, а он сам должен подняться в рулевую рубку и оттуда руководить борьбой за живучесть. Сенечкин напряженно вслушивался в происходящее за дверью, но никто никуда бежал, и он вспомнил, что людей на судне практически нет. Кроме его жены Любы и вахтенного Козлова, который, скотина, скорей всего напился и спит у трапа беспробудным сном, не пробиваемым даже пожарной сиреной! А это значит, что ему вовсе не суждено задохнуться в гальюне, потому что он просто сгорит в нем вместе со всем «Иркутсклесом».

Сенечкин еще раз изо всех сил вжался в упрямую дверь и… услышал посторонний звук в коридоре.

– Эй! – во весь голос закричал он, стуча по металлу руками и ногой, – Эй, сюда!

– Кто там? – прозвучал за дверью удивленный мужской голос.

– Это ты, Янис? – опознал Сенечкин старшего матроса. – А это я, вахтенный штурман, третий помощник. Слышишь меня?

– Ах, вахтенный… Там сирена пожарная гудит, спать не дает. А вы чего не выходите?

– Не могу потому что! Замок сломался. Поверни наружную ручку.

– Понял. Поворачиваю. Э, да она сломалась.

– Сам знаю, что сломалась. Черт с ней. Ты вот что. Быстро беги в штурманскую рубку, там на стене стенд такой пожарный с судовым планом и лампочками. Посмотри, в каком помещении горит. Только бегом!

Определить по звуку, бежит неторопливый старший матрос или нет, Сенечкин не мог, но на душе его стало спокойней, и он натянул брюки. Вой сирены прекратился.

– Штурман! – раздалось за дверью. – Я посмотрел.

– Ну, и?

– Это у вас горит.

– Что?! В моей каюте?! Но там…

– Да нет, не в каюте. Лампочка мигала над нижним коридором в надстройке, помещение номер 48. Я сигнализацию отключил.

– Черт, где это?

– Да в гальюне. Там, где вы сидите. Вы чего там, курите, что ли?

– Да не курю я здесь, я вообще не курю! А просто задыхаюсь. Ты же видишь, что замок сломался. Открой меня. И поскорей.

– Поскорей не получится. Дверь железная, едрить ее в Дарданеллы. И на кой черт такие делают? Тут инструмент серьезный нужен.

– Так возьми серьезный!

– Послушай, штурман, – сказал Янис. – Ты у нас недавно. А я десять лет на флоте. Стоянка у нас короткая, у меня жена приехала, мы с ней выпили. Понимать надо. Утром встану пораньше, возьму инструмент, и все будет оки доки.

– Постой! – закричал Сенечкин. – Оки доки ему! Я на данный момент не просто штурман, а вахтенный, старший на судне, все равно, что капитан. Не откроешь сейчас, утром подам рапорт за неподчинение вахтенному штурману и о флоте можешь забыть.

– Да пошел ты… капитан сраный! Пиши, что хочешь. А я пошел…

– Постой!

Сенечкин вслушался в звуки за дверью. Шагов Яниса не было слышно. «Трах-ба-ба-бах» в очередной раз раскатились по трюмам куски металлолома.

– Постой. Я тут и вправду задыхаюсь, да хрен с ним. Но у меня тоже жена приехала. Перед самым рейсом мы с ней расписались. Понимаешь…

За дверью стояла тишина. Крановщики устроили перекур.

– Да понимаю, – раздалось за дверью. – Так бы сразу и сказал.

Спустя полчаса Янис докрутил последний винт, и дверь распахнулась. Сенечкин вышел на палубу, устроил короткий разнос Козлову, который и впрямь безмятежно дремал, стоя при этом на ногах и уткнувшись носом в спасательный круг. Постоял, остывая, на свежем воздухе. И поднялся в свою каюту.

Дверь он открывал осторожно, стараясь не шуметь. Над столом горела настольная лампа, остальной свет был потушен, а закрывающие койку шторки задернуты. Он потихоньку отодвинул одну шторку и… увидал пустую постель со слегка смятой подушкой. Любы не было.

Хорошее настроение быстро улетучивалось. Поезд пришел в Ригу по расписанию, ровно в десять ноль пять, но ее никто не встречал, и она решила сразу поехать в порт. На привокзальной площади стояли цветочницы, и Люба купила три крупных белых хризантемы. Потом она взяла такси. Денег было в обрез, но с чемоданом и цветами добираться до порта на переполненном общественном транспорте, да еще в малознакомом городе, казалось слишком сложным. Огромный торговый порт растянулся по правому берегу Даугавы на много километров, но проходная была только одна, недалеко от центра города, и дорога, вопреки ожиданиям, заняла не более пяти минут. Люба расплатилась с водителем, забрала вещи и протянула охраннице, плотной женщине лет сорока в синем форменном кителе, свой паспорт.

– Что это? – охранница демонстративно щелкнула блокиратором вертушки и уставилась на Лену большими, навыкате, как у жабы, глазами.

– Паспорт, – ответила Люба, робея.

– Сама вижу, что не трамвайный билет. А пропуск где?

– Нет у меня пропуска. А…

– Так выпиши! Бюро пропусков за углом. Куда попасть-то хочешь?

– К мужу… То есть на корабль. На «Иркутсклес».

– Нет у нас такого, – теперь охранница смотрела на нее с явным подозрением.

– То есть как это, нет? – заволновалась Люба. – У меня муж штурман, я только с поезда, у меня телеграмма вот, там ясно сказано…

– Ладно, ладно, не суетись, – немного смягчилась охранница. – Иди к тому окошку, там разберутся.

В бюро пропусков действительно подтвердили, что «Иркутсклеса» в порту нет, но смилостивились и позвонили диспетчеру, выяснив, что судно еще на подходе, прибытие ожидается через час.

Часа полтора Люба, поставив чемодан на землю, терпеливо выхаживала между проходной и бюро пропусков. Десять метров в одну сторону. Десять в другую. Хотелось есть. Время от времени через ворота порта въезжали и выезжали машины, большей частью легковые, в том числе такси, и каждый раз Люба с надеждой вглядывалась в лица выезжающих пассажиров. Наконец она вновь подошла к окошку бюро.

– Прибыл ваш «Иркутсклес», – ободряюще сказала ей миниатюрная женщина в зеленой форменной рубашке с погонами. – На четырнадцатом причале стоит, сразу за угольной горой.

– Значит, – с надеждой спросила Люба, – я могу получить пропуск?

Женщина сочувственно улыбнулась.

– Нет пока. Сначала пройдет комиссия, потом на проходную доставят судовую роль на родственников и экипаж, и вот тогда…

«Тогда» растянулось еще на два часа. Наконец, долгожданный пропуск был получен, и Люба, приободрившись, зашагала в указанном направлении. По разбитым дорогам носились автомобили и какие-то странные устройства, похожие на четырехлапых механических пауков, иногда с прицепленными к брюху контейнерами. По путанице рельсов медленно перемещались товарные составы и огромные портовые краны. Дорожки для пешеходов, там, где они присутствовали, были разбиты еще больше, и каблуки новеньких Любиных туфель то и дело проваливались в бесконечные выбоины. Чемодан оттягивал плечи. Стебли хризантем от беспрестанного их перекладывания из руки в руку обмякли и понуро склонили цветочные головы.

Еще полчаса спустя, окончательно измученная, она увидала огромный, сияющий свежей серой краской корпус «Иркутсклеса» с высокими, воткнутыми прямо в небо желтыми мачтами-кранами, с белоснежной надстройкой. Портовые краны, чем-то напоминающие гигантских болотных цапель, скармливали ему свою добычу из большой черной горы, наполняя пространство лязгом и грохотом. Возле трапа стояли несколько такси.

Вид судна придал Любе новых сил. Стебли хризантем размочалились окончательно, и она положила цветы на большой брикет аккуратно упакованного листового металла. Как на крышку гроба, подумалось ей. Подхватив чемодан, она бодро отшагала оставшийся отрезок пути и остановилась у трапа, с сомнением посмотрев на изогнутые рифленые дюралюминиевые ступени, круто убегающие высоко вверх. Трап со скрипом покачивался над темной щелью между корпусом судна и причалом. Наверху во всей красе стоял Сенечкин. Муж, одетый в парадный штурманский мундир, о чем-то разговаривал с седым человеком в светлых брюках и рубашке с коротким рукавом. Увидав Любу, Сенечкин быстро кивнул ей, улыбнулся и сделал рукой какой-то непонятный знак, но не бросился навстречу, а продолжил разговор с седовласым собеседником. Мимо Сенечкина протиснулась, задев его заметным бюстом, девушка с тяжелой копной иссиня-черных волос. Она что-то сказала Игорю, улыбнулась, спустилась, помахивая туго набитым ярким полиэтиленовым пакетом, вниз, коротко взглянула на Любу и забралась в поджидающее ее такси.