Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

было сказано, я начал с того, что стал воровато прятать билет в ботинок. Ирина Ивановна некоторое время с интересом наблюдала моё сосредоточенное пыхтение. Билет не лез.

– Не лезет? – серьёзно спросила Ирина Ивановна.

Я виновато пожал плечами: нет, мол, никак.

– Может, в другой полезет? – с сочувствием поинтересовалась она.

– В смысле – ботинок? – спросил я. Вопрос мой был неумён, и я это отчётливо понимал. Желая хоть как-то исправить положение, я тихо и виновато добавил:

– А я, кстати, знаю, как по-французски ботинок.

Я преданно смотрел на Ирину Ивановну, моя голова неистово прыгала. Я был похож на пылкого девяностопятилетнего пенсионера на митинге. Ирина Ивановна изобразила на лице неподдельное изумление глубине моих знаний:

– И как же?

Я задумался. Как? Забыл. Фут? Нет, это по-английски. Нога. Боже мой! Нога-то как по-французски? Тоже забыл.

– Я не очень точно помню, – сказал я.

– Не очень?

– Нет. Помню, но смутно.

– А что вы не смутно помните?

Я задумался, потом сказал:

– По-французски «бабочка» – «папийон».

– Ну что ж. Неплохо. Вы любите бабочек?

– В смысле – ловить?

– Ну, зачем… Просто смотреть. Кстати, как по-французски «смотреть»?

– Вуар.

– Блестяще. Но «вуар» – это видеть. А мне надо «смотреть».

– А это не одно и то же?

– Нет, уверяю вас.

– Я это знал.

– Да?.. Не сомневаюсь. А зачем спросили?

– Что спросил?

– Не одно ли это то же.

– Что?

– Не одно ли это то же… то и это.

– Что не одно ли это то же то и это?

Ирина Ивановна задумалась. Я продолжал преданно-озабоченно трястись.

– Значит, папийон, – сказала она.

– Да, папийон – это по-французски «бабочка», – ответил я твёрдо и как в кошмарном бреду почувствовал, что начинаю зевать. Организмом своим я не владел абсолютно. Он делал всё, что хотел. Глядя с ужасом в добрые, явно сочувствующие мне глаза Ирины Ивановны, я приступил к процессу зевания. Процесс этот продолжался не менее минуты. Сначала я медленно раскрыл рот (зрачки Ирины Ивановны расширились), затем началось само зевание, сопровождавшееся трагическим, каким-то вдовьим подвыванием, на самом пике, так сказать, акме зёва раздался отчетливый утробный щелчок, и, наконец, рот судорожно закрылся и зубы по-волчьи лязгнули. Ирина Ивановна слегка вздрогнула. Наступила мёртвая тишина. Тишина была нехорошая. Тряска моя продолжалась. Но из крупной, забойно-шахтёрской, она превратилась в мелкую измождённо-похмельную. И вдруг в моём мозгу пронеслась какая-то большая птица. Белая. Что-то типа альбатроса, говорящего кораблю, что берег рядом.

– Ж’ эм рёгарде ле папийон, – сказал я и добавил: – В смысле – дан ла форе, – и стал равномерно икать. – Ан эте.

– Муа осси, – вздохнула Ирина Ивановна и поставила мне пятёрку. – Учитесь.

– Пожалуйста, – почему-то сказал я, но спохватился. – В значении – спасибо.

Этот бред я проговорил уже стоя – но на одной ноге, причём на носке ботинка. Второй ботинок, тот, что не вместил билет, я с неясной целью твёрдо сжимал в руке.

– Опустите ногу и идите.

– Мерси боку, – ответил я вежливо, но ногу не опустил.

– Не за что.

– До новых встреч.

Ирина Ивановна удивлённо посмотрела в мою сторону. Я не уходил. Наше прощание напоминало окончание какого-то старинного концерта: каждый аккорд кажется последним, но за ним следует новый, всё более и более торжественный. Я не унимался, как Бах:

– Удачи вам.

– И вам… того же.

– Мне уже ухойдить? (Я сказал именно так – «ухойдить»).

– Уже да.

– А куда?

– Куда хотите.

– В смысле – домой?

– В смысле – да.

– Ну, тогда до скорого…

– Нет, до скорого не надо.

– Тогда до… следующего…

– Хорошо. Идите. Идите домой и отдыхайте.

Я подумал и сказал последнюю, наиболее, как мне кажется, загадочную фразу этого диалога:

– Хорошо, я пошёл: одна нога тут, другая здесь.

И вышел. Никогда в жизни я больше так не волновался. Волнение продолжалось ещё часа два. Нет, это было даже не волнение, а ступор. Полный и безоговорочный. Только к вечеру ко мне стало понемногу возвращаться сознание.

Историю, как уже было сказано, я сдавал победоносно. Перед этим экзаменом я особенно плотно поел (яичница на сале из четырёх яиц, два бутерброда с колбасой, яблоко, банан, полплитки шоколада и ириска). Мой шаг был бодр, и галльский позор был окончательно забыт. Я шёл покорять мир: абсолютно сухие брюки, никакой дрожи в ногах. Лицо ария. Взгляд Авиценны. Выдержка Конфуция. Здравствуй, мир, завтра ты будешь у моих ног!

В аудитории почему-то сильно пахло кошками. Принимал экзамен бледный худой аспирант лет двадцати пяти. На лице его чередовались два выражения: крайнего ужаса (перед миром?) и крайнего омерзения (к абитуриентам?).

Я зашёл первым. За мной зашли ещё двое: девушка и юноша. Оба они были абсолютно уверенного вида. Их отличие заключалось только в объёме груди. У девушки была грудь такого объёма, какой больше мне не приходилось видеть никогда, хотя этого добра в местах моей работы хватает. Лицо аспиранта выразило ужас. У юноши груди не было. О таких говорят: ничего, что грудь впалая, зато спина колесом. Ужас на лице аспиранта сменился омерзением.

Мы стали готовиться. Я собирался отвечать первым, но, к моему удивлению, юноша пошёл ва-банк. Он опередил меня, сел напротив аспиранта и сказал такую туманную фразу:

– Восточные славяны жили на восточных славянских землях и сообщались на восточнославянской диалектике.

И замолчал. Весь вид его говорил: «Ловко я? Да, я такой. Вы удивлены?»

– Судя по всему, на восточнославянские темы, – сострил аспирант.

– Да. Они надевались в националистические костюмы. И пели народные романсы.

– Так. Ещё что? Форма правления, занятия… обрисуйте, так сказать, хронологию вопроса…

– Форма правления нормальная… славянская. Это ясно. («Кому как?» – подумал я.) Занятия… – юноша явно что-то вспоминал, – абортничество…

– Как?

– Абортничество…

– Прекрасно, – у аспиранта изобразился на лице ужас. – Позвольте узнать, что это такое?

Абитуриент покраснел и съёжился:

– Они им занималися.

– Ладно. К какому времени относятся первые сведения о восточных славянах?

– К древнему.

– Точнее.

– К древнему пласту ушедших эпох прошлого.

– Переходите ко второму вопросу.

– НЭП.

– Так…

– Во времена НЭПа происходили реформы.

– Какие?

– Во всех направлениях промышленной экономики.

– Конкретнее.

Юноша резко оживился:

– Лошади и кони заменялись тракторами.

– Сами?

– Нет, с помощью Ленина. Он их всех позаменял.

– Славно. А при чём здесь НЭП?

– Он подспособствовал в реформах.

– В каких?

– Всех.

– Конкретнее.

– В заменении лошадями тракторов. То есть тракторами конёв и лошадёв. То есть лошадей. Заменении их Лениным.

Круг замкнулся. У аспиранта – теперь с омерзением на лице – задёргалась коленка:

– Я вынужден поставить вам двойку.

– Не надо.

– А что прикажете вам поставить?

– Ничего.

– Как это?

– Я выучу.

– Когда?

– Завтра.

– Но завтра не будет экзамена.