Иван Шмелев - Том 7. Это было

Но… неугасимо-вечен Свет Господень, Божественный глагол – незаглушим. Томление духа – властно. Россия ждет… уловит чутким слухом божественный глагол и… «встрепенется, как пробудившийся орел».

<В изложении: Борьба за Россию. 1929. 1 дек. № 154/155. Первое приложение. С. 17–18>

Лед – треснул?

Это случилось больше полвека тому назад, в первые дни войны за освобождение славян. Мне не было полных четырех лет, но я до сих пор помню, – так поразило это младенческую душу. И теперь вижу-осязаю, словно оно все еще топчется на дворе – страшное, голое, мычащее, – и весь сбежавшийся люд охает и вздыхает, и всем, как и мне, страшно.

Я гулял с няней в садике. Помнится, было солнце, и день был, должно быть, праздничный, – звонили бойко колокола. Может быть, даже была Пасха. И вдруг зашумели на дворе, и стало много людей, все побежали с улицы к нам во двор, и что-то испуганно кричали, смотря к сараю. Няня взяла меня на руки и побежала тоже. Она подняла меня очень высоко, чтобы и я мог видеть, и стала кричать и плакать:

«Ах-ты, какие страсти-то, Го-споди!.. Гляди-ка, гляди-ка… и языки им повырывали… нехристи окаянные!..»

На ступеньках к амбару, прижатые народом к бревнам, стояли какие-то страшные чужие люди, с черными курчавыми головами, как арапы. Они были все рваные, с черными голыми грудями, и на их черных лицах, как будто обожженных, сверкали страшные белки глаз. Один из них, высокий, тощий старик, с замотанной головой, словно она у него болела, крестился на нас и кланялся, и мычал, – и все стали креститься на него. Няня взяла мою руку и стала меня крестить ею и приговаривать:

«Крестись-молись… ишь, страшные-то какие, Го-с-поди!..»

Мне почему-то показалось, что это пришли святые, с икон из церкви, – и стало очень страшно. Старик начал мычать и лаять. От страха я замотал ногами, а няня начала меня тормошить и шлепать:

«Да сиди ты смирно… смотри, страшные дяденьки какие… Го-споди!..»

Вдруг старик вытянул к нам руку, сдвинул с нее лохмотья, и я увидал на ней черную и красную щель, а в этой щели что-то белое… – и я вдруг понял, что это «живая кость»! Так и вскрикнула мне над ухом няня:

«Ma-тушки… живая кость… косточку видать… Го-споди!..»

Я и теперь ее вижу – белое, в черной и красной щели. У меня зазвенелово всем теле, я начал кричать и биться, а няня и не думала уходить. Старик тыкал пальцем в эту «живую кость» и мычал, и выл… Потом стал тыкать в рот стоявшему возле него курчавому и такому же обгорелому, только молодому, который разевал рот и тоже мычал и лаял. И я увидел, что у него во рту, в самом горле, дрожит что-то необыкновенно страшное, какой-то черный кусочек, вместо красного языка. Я уткнулся в нянино плечо, а она сказала:

«Не бойся, крестись… православные это, мученики, святые…»

Я выглянул опять на святых и увидел темное лицо, с красными ямами вместо глаз. Это была женщина с ребенком, с голым плечом, с распущенными черными косами… Все стали класть старику в шапку деньги. Так и сыпались медяки в нее. Няня спустила меня на землю, достала из-за чулка платочек и выкатала из него гривенничек.

«Подадим, пойдем, и мы мученикам-християнам…» – сказала она, но я топотал от страху и не давался ей на руки.

Тут я очутился на руках у нашего плотника, и он стал мне что-то рассказывать про страшных, а няня пошла к ним и все крестилась.

Это был первый ужас, незабываемый ужас в моей жизни. Они мне снились и представлялись долго.

Потом я узнал, что наш царь начал воевать с турками – за них, чтобы их больше не мучили. Помню, в доме у нас, на столах и окнах, лежали мягкие вороха «корпии» – ниточек, которые мы выщипывали из белых тряпочек; это для перевязки ран. Помню служившего у нас в банях высокого, худощавого мужика, уже немолодого, с серебряной серьгой в ухе, которого все у нас называли – Солдат. Он пошел на войну добровольцем, – «за христиан», «за братьев-славян». Он воротился, такой же бодрый с крестом на груди, и привез нам турецкую саблю, фесочки и кожаные туфли, от которых пахло «настоящими турками». По случаю победы у нас был парадный обед. На столе стояла сахарная башня, похожая на крепость, и в ней горели свечки, а в середине был портрет какого-то генерала с баками, – может быть, самого царя. Солдат, с царапиной на щеке и с крестиком на груди, сидел на почетном месте, рядом с отцом, и все говорил – «премного благодарю!» И все его гладили по плечу и говорили, что – «это тебя благодарить надо!».

Подросши, я все узнал.

И вот теперь, оглядываясь за полстолетие, я понимаю, что такое – живая, человеческая, душа. Понимаю крестившегося Солдата, уходившего по своей воле на войну. Понимаю и слезы провожавших. «За святое дело идет!». «За правду идет!». «За веру православную, за братьев!». Понимаю вздохи людей, простых людей, смотревших на братьев-мучеников, вырвавшихся из рук мучителей… Понимаю, почему жалели и давали свои последние копейки. Понимаю, как возмущались «нехристями». За веру Христову мученики – вот кто были эти «братья», зашедшие к нам на двор. Даже мне, четырехлетнему младенцу, передался тогда – бессознательно, но как мучительно ярко! – весь тот ужас. Простые люди – плотники, возчики, маляры, рабочие, неграмотные, – пожалели, сумели понять и пожалеть! Из них не один наш Солдат пошел «за святое дело».

И вот теперь, когда я все понимаю, я смотрю на мир, – и во мне боль и ужас. Я смотрю на мир и, озираясь, ищу, ищу тех, кто были в моем детстве, – людей с живою душой, людей воистину, у которых, при всей их неграмотности, при всей их наружной грубости, было такое сердце, была живая совесть, было понятие «святого дела». Смотрю я теперь на мир – и, Господи, как все пусто, мертво и безразлично кругом.

Не наш старенький двор – мой мир – с сарайчиками и амбарчиками, не грязный наш двор я вижу. Вижу я целый мир, такой утонченный, все знающий, такой образованный, такой всемогущий мир! – гремящий и силой, и богатством, во всеоружии техники несметной. Какая сила!.. Кажется – слово одно скажи, пальцем пошевельни – и все, даже и невозможное, свершится.

И верно: совершается… невозможное!

Эта всемирная сила уже двенадцать лет знает и до всех мелочей ведь знает! – все, что творится безумного и бесчеловечного, подлого, страшного, самого отвратительнейшего, что только может твориться на сей земле… творится с огромнейшей страной, с христиански-братской страной, с народом в сто пятьдесят миллионов людей, от стариков до грудных младенцев, – все знает… Знает, как и сколько убито и замучено, на глазах всего мира и русских, и не русских, и православных, и инославных, и христиан, и нехристиан… видит, что убийство и истребление людей продолжается и по сей день, без останову… знает, что творится хотя бы в Соловках… – об этом и книги писаны, и вырвавшиеся из ада – не только русские, которым можно, пожалуй, и не верить, а и иностранцы, – кричали во всеуслышание, – знает, что уже двенадцать лет совершается самое издевательское гонение христианской веры и всех вер красными палачами-коммунистами… знает, что эта дьявольская сила несет и ужас, и смерть, и духовную заразу на целый мир… знает, сколько уже принесено этой силой вреда и заразы миру… знает, что надо обороняться от этой смерти-чумы… – и ни движения, ни вздоха!.. Знает и видит жертвы, рассеянные по всему свету… все ведь знает! И до сего дня признает эту дьяволову силу за силу – страшно сказать! – правомерную… принимает ее, как равную себе, договаривается с ней, получает от нее, или надеется получить, вы-го-ды… пьет с нею из одной чаши, сидит за одним столом, обменивается рукопожатиями и приветами… – и все это, т. е., все это свое поведение, называет и покрывает каким-то словно уже магическим – и страшным для здоровых душою и совестью людей! – словом: политика! Миллионы погибших и умученных, миллионы мучимых и гибнущих и по сей день людей – все потонуло, все закрылось этим всемогущим, пропитанным кровью словом – политика! Все утонуло в нем: и Бог, и вера, и честь, и совесть, и исторические заветы, и понятие долга, и чувства человеческие: любовь, братство, права человека, стыд, приличия, благородство, гордость, благодарность, культурность… – все потонуло, все разлагается и гибнет в этом мертвящем человека слове-деле – политика! Да, в вы-годе, в этой мелочности, в этой подлой, столь недостойной величия человеческого духа выгоде утонуло, сгибло! Да что же случилось с миром?!. Что же это за наваждение?!.

Так вот для чего были нужны тысячелетия страданий, подвиги гениев, свет Христова учения, водители религий, высокая духовность, достижения чудодейственной техники и несметная власть над всей природой: чтобы все это уперлось в глухой и подлый тупик, все потонуло в… вы-годе!.. Дойти до высот, после стольких чудесных вех, чтобы найти… последнюю веху, желанную веху – вы-году?! чтобы свалиться в яму?!