Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

– И чего только вы расходуетесь! – посмеиваются из толпы. Мало, что ль, дураков-то!

– На что мы годны?! Труд не чтим, знания нам не нужно! Для нас труд – проклятие. Не уважаем и другим мешаем.

Кривой гармонист, смотревший учителю в рот и для смеха собиравший щепоткой в кулак слезы, вдруг резанул гармонией и пустил фальцетом:

Л-лимо-над-газюсь напьюсь я,Л-ли-монад, ах, л-ли-мо-на-ад!

Взрыв хохота испугал коров: стали коровы выходить из воды. Пастух бросил играть, послушал, вышел на край песков.

– Хлебушка не продадите ли?

– Я б етого капитана искупал! С голоду уморит! Почему буфетов не держут?

– Всю жизь прикрыли! Одно безобразие…

– Хуже будет! – продолжает учитель. – Взялись управлять, а мыслить не желаем. Рай впереди, а потесниться, потерпеть не в силах! Сразу подай! А откуда брать? Надо создать! На глубину вышли, да мелко плаваем!

– И вовсе сидим! Га-га га!

Все гогочут. Учитель недоумевающе смотрит, качает головой и принимается за газету. Дама что-то горячо ему шепчет. Цыган и девица начинают играть в карты. Швыряют трешницы и пятерки. К ним подходит высокий солдат, с раздутой щекой, в повязке, и «враз охватывает пару красных». И еще солдат ввязывается и закладывает пятерки. Выигрывает. Цыгану не везет. Он вытаскивает бумажник и, перекрестившись, ставит четвертной.

– Боле сотни цыган просадил!

Игра начинает разгораться. Проигралась и девица. Но все хохочет и ворожит глазами. С ней шушукаются, ставят за нее, но ей положительно не везет. Выигрывают солдаты. Особенно усердно старается ей помочь бравый унтер-офицер с крестом. Она шепчет ему на ухо, кладет на грудь голову и упрашивает:

– Голубчик, проиграешь? Ваничка, не надо!

Солдат достает еще пятерку. Опять незадача, девица отводит его на кипу прессованного сена и начинает шептаться. А «проигравшийся» цыган угрюмо сидит и постукивает кнутовищем по сапогу.

– Так их, чертей, и надоть! Попали на солдат!

– Да, ловко! – опять начинает учитель. – Дети! Даже и тут не хотят вдуматься, что этот вот, раздутый, может быть, из их же шайки. Кто только не обманывает народ!

– Да, – говорит гусятник. – Вот тоже и церкви Божий… как их можно, чтобы похерить? Душа – дух Божий! А тоже хотят обмануть, утешение отнять. Из корысти? Эти вот разные гармонисты и из ученых прохвосты тоже есть. Попы, мол, у нас пьяницы, грабят. А его он мне на место церкви даст? Поп – пьяница? Да он мне, может, милей другого митрополита! Есть такие попы, что…

– Верно. Наш поп щук глушить любит, ну, слу-жбу знает!

– Есть в Высоком монастыре схимонах о. Руфим… ну, божественный… непроходимо божественный, – сказал странник. – Гроши глотает.

– Чего?! – подивились солдаты.

– Гроши, говорю, глотает. Иди к нему, у кого горе, на всякое время и на всякий час. Баб к нему хо-дит! Неотступно! Или у кой муж пропал, или там корова… или какое ей полагается там, кажной бабе, сострадание. Ну, и снимает. Сейчас воскричит: «Подавай грош, горе зеленое!» Бабы ему самые что ни есть зеленые гроши несут, ядовитые самые. «Ну, говорит, все сострадание твое и горе принимаю в себя!» Хлоп, – и проглотит. Грошей двадцать заглотает за день!

– И ничего?! Не срыгнет?

– Ничего. Ну, только зеленеть стал шибко. Оказывает. Ну, яд принимает в себя, а бабам сразу облегчение выходит.

– Вот душевное дело, – вздохнул гусятник. – Значит, сочувствие через него народу. И помрет.

– Обязательно помереть должен… Другой год глотает, – шибко сдал.

– И не застреет в нем?!

– Ну, приладился так… от прахтики! Есть сабли глотают. Ежели бы капитал!

Смеется даже и монашка. Якорь, наконец, закрепили, матрос уперся в него багром и воротом сдвинули пароходик с хряща.

– Гроши грошами, а уж какие-нибудь глотатели да есть. Ишь ты, все-ё серебро и медь начисто проглотили.

– А вот потряси и вытрясишь! У кого пузо толстое, – тряси смело: звон будет.

– Ежели и тебя, дядя, потрясти, гляди, чего и скинешь! – говорит один из солдат торговцу.

– Подставляй картуз, – полон будет!

Опять все грохочут, даже и унылая монашка. Капитан кричит:

– Василий! Опять меркой брюхо подпираешь?! Ты меня еще на Каменке посади, – я тебя тогда, курья голова, за борт!

– Сам – курья голова! – лениво отзывается матрос. – Двадцать годов, старая крыса, возит… кажный раз садимся. По нашей воде надо какие пароходы? Надо такие, чтобы… Дело не в промере…

Присаживается на садок курить. С него стекает на гусей. Те довольны: погакивают.

– Эх, народ! – с сердцем говорит задумавшийся о чем-то сапер. – Теперь надо прямо зубами в работу вгрызаться! Всю буржуазию в работу! Глупей, что ль, прочих народов?! Да мы – на все таланты!

– Обязательно! – говорит матрос. – Пароходы выдумали!

– Электричество – мы! – продолжает сапер. – Яблочки-ны фонари!

– Закалка, например, стальная… Нашему инженеру в Америке памятник стоит! Сибирская дорога! Это тебе не мутовку облизать!

– А граф Толстой! – кричит матрос. – Наш!

– Петр Великий! Мало тебе?! – говорит гусятник.

– А Василий Великий, Иван Богослов! – добавляет странник.

– То – греки. А вот Ломоносов – наш!

– Что?! – крикнул учитель. – Да все, кого называли, ™ интеллигенция! Буржуи по-вашему!

– Тогда буржуев не было, – говорит матрос.

– Я вам тысячу имен назову, кого во всем мире знают, – все из интеллигенции! На этом паршивом пароходишке, может быть, едет гений. Но надо учиться, верить науке! Надо рука в руку с интеллигенцией, не оскорблять! А мы думаем, что все можем, а сами гроши глотаем!

– Слезы глотаем! – говорит торговец. – Штукатур семь с полтиной за сажень дерет! Это называется грабеж! Казнить за это!

– Все трудящие виноваты! А сам за гуся, небось, красную! Вот позапутаете жизнь, – всех казнить будем, – говорит матрос.

– Эх, кинареечку разве искупать! – сказал канареечник, зачерпывая картузом из реки.

Стали глядеть, как купается в картузе канарейка.

– Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда!

– Это сказал поэт Пушкин! – продолжал учитель. – Но вам не надо Пушкина. Будь он жив, – его бы обозвали буржуем и послали бы подметать улицу! Не надо нам ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого, ни Ломоносова! Это все – буржуи и прохвосты!

– Уж и злости в вас! – сказал сапер. – Если есть дураки, так нельзя на всю демократию клеветать! Дурацкие примеры ставите.

– Что?! Вы меня, значит, дураком?!

– И не думал! Вот пожалуйте, как они все наоборот!

– А ты душевней, душевней… – сказал торговец солдату. – А ты, мать, в Пустынь, а?

Монашка колыхнулась. Бледное, одутлое лицо ее дрогнуло и стало тревожным. Все время она жалась, старалась казаться незаметной. Когда говорили кругом, она настораживалась. Слова торговца и странника ее, видимо, успокаивали. Но когда начинался спор, – говорил матрос и горячился учитель, – она пугливо косилась.

– В город, спаси вас Господи… Одеяльце стегала, благодетельнице везу… Наша обитель Знаменская, бе-едная.

– Слыхали. Монастырь ладный. Пьяниц отчитывали? Эх, прогорело ваше дело. Но уважаю ваш монастырь. Пение, чистота. Ежели и монастыри прикроют, – задичаем. Семь веков обитель стоит! Татар прогоняла. Белый всадник, например, выехал на белом коне в западные ворота и… того.

– Копьем татарского гада пронзил, в пасть и в бок… – певуче заговорила монашка. – На стенке у нас изображение…

– Смотрите! – сказал солдат. – Обман народу.

– Про гада и приставка, может, а татар гоняли. Но стирать нельзя! – сказал торговец. – Замечательная картина! Фреска называется.

– Вся потрескалась, облупилась! – грустно сказала монашка. – В грамотах записано про гада…

– А мощи еще не открыли?

– Под спудом, спаси вас Господи.

– Время-то упустили! Теперь контроль бу-дет!..

– Да уж поглядим! – сказал матрос. – Чурочку сунуть, – и мо-щи! Не добрались нащот земли?

Монашка съежилась и покосилась.

– Добрались, спаси вас Господи. Скоро все по миру пойдем. Добрались. У вас земелька есть, хозяйство, двор скотный, дровец загоняли. Мужичкам приплод отдавали дешево! А коровки все холмогорки да голанки. Такие есть, что по два ведра доились. Приют содержим сиротский, беженский, молочком питали и самим оставалось… Ну, теперь мужички говорят: наше и наше! Земельку нам купец Аксеньев пожертвовал вовсе пустую. А теперь – рай. Мужички-то и пожелали…

– В рай! Понимают дело. Было имение – станет запустение, растащут, – сказал торговец. – Раструсят Россию на пух, на пёрья…

– Да, вашему сословию клин вгонят! – сказал солдат, сплевывая на сапог после курева и растирая другим сапогом. – Для чего ваше сословие существует?