Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

И, паря над темным дном,

В море вдался волнорезом

Лес, прохваченный железом,

Окрыленный полотном.

Цитировать могу бесконечно, однако заканчиваю, предвидя логичный вопрос: а много ли проку? Строфы, строки, метафоры… Отрывки, лоскутья… Целое — было? Есть?

И было, и не было. Нету — и есть.

Не было — потому что сам поэт отвечает на спровоцированное мною сомнение, даже начав жестом категорического отрицания:

Нет! При распре духа с телом,

Между верою и знаньем,

Невозможно мне быть целым,

Гармоническим созданьем.

Спорных сил разорван властью,

Я являюсь, весь в лоскутьях,

Там и здесь — отрывком, частью —

И теряюсь на распутьях…

Самоощущение — нельзя сказать, чтоб совсем уникальное: и Баратынский мрачно фиксировал свое положение если не между верою и знаньем, то меж небом и землей, и Вяземский, будто перекликаясь с Бенедиктовым, говорил, что ему себя самого не сыскать в обрубках, из которых он составлен. Своеобразие поэта, шедшего по их следам, не в том, что его посетило и уж не оставило чувство горькой потерянности, Пушкину не свойственное и в глубокой печали, — от Пушкина отличались многие, если не все, и чем дальше, тем очевиднее. Так что Белинский, говоря, что в лермонтовских стихах нет надежды и «они поражают душу читателя безотрадностию», тем самым сказал далеко не об одном Лермонтове: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце…»

Конечно, царапает ухо «разгул на пиру»… На каком? На том, что «во время чумы»? Однако — ладно.

Бенедиктов останется — я надеюсь — в русской поэзии не тем, что вступал в перекличку с более сильными душами и талантами, не уступая им в чуткости. Он, начавший как раз с «разгула», с шумовых эффектов, ими и заслужив славу и поношение, в пору своей незамеченной зрелости, когда не был балован грозным вниманием критики, написал несколько стихотворений, где предстает поэтом, решительно не соответствующим своей репутации. Не имеющим никакого отношения к бенедиктовщине… Ну — почти никакого.

Их, этих стихотворений, немного? Да, наперечет, но поэтов должно судить по лучшему у них, которое и есть их целое. Есть — они сами. Характер. Лицо.

Сейчас же беру вообще одно-единственное стихотворение, как раз и содержащее вопрос, который «леденит сердце»:

Видали ль вы преображенный лик

Жильца земли в священный миг кончины —

В сей пополам распределенный миг,

Где жизнь глядит на обе половины?

Уж край небес душе полуоткрыт;

Ее глаза туда уж устремились,

А отражать ее бессмертный вид

Черты лица еще не разучились…

Задержимся.

«Уже» и «еще не» — вот что за состояние (души, природы, жизни, Вселенной) остановило внимание Бенедиктова. И конечно, невозможно не вспомнить философскую обиходность XX века, существеннейшее понятие — пограничную ситуацию. В этой книге она уже по необходимости поминалась, что естественно: обнаруженное и поименованное сегодня, не сегодня, как правило, родилось на свет (родилось — но до времени не выходило).

«Уже» — «еще не»… Это не единожды, не впервой: лет за двадцать до стихотворения «Переход» (пятидесятые годы) у Бенедиктова были «Горные выси», где его настойчивая прихоть так же остановила мгновение, запечатлела движение начатое, но оборванное, взнузданное — точь-в-точь кони Клодта на Аничковом мосту:

…Земли могучие восстанья,

Побеги праха в небеса!

Это — горы, горная гряда, которой побег не удался, а возвращение вспять исключено: «В мир дольный ринуться не хочет, не может прянуть к небесам». Ни туда ни сюда, поистине «меж землей и небесами». Настырная какая-то подвешенность, рубежность — мучительная, однако словно бы и желанная. Она так зачаровывает поэта, что, когда он посвятит стихи женщине, и та у него окажется родившейся между, на грани небес и праха. Отчего испытывает двойное притяжение — оттуда, с горных… Нет, даже — горних высот (разница!), и отсюда, с грешной земли, — но опять ни туда ни сюда:

Когда ж напрасные усилья

Стремишь ты ввысь — к родной звезде,

Я мыслю: бедный ангел! где

Твои оторванные крылья?

В общем, что-то уж слишком последовательное постоянство, чтобы оправдать репутацию безнадежного эклектика. Да и сам поэт Бенедиктов — рубеж в русской поэзии и поэтике, «переход» в ней от Пушкина к Некрасову (который и начинал с подражаний одновременно и Пушкину, и ему, а потом уходил от пушкинианства все дальше). И та же эклектика бенедиктовская, то есть зыбкость, неустойчивость вкуса, того же происхождения — рубежного, переходного…

Вернемся, однако, к стихотворению «Переход».

Итак, «уже» — «еще не». Состояние, чувственно и духовно волнующее, тем более что в следующее мгновенье этого уже не будет: душа сбросит с себя «платье плоти»:

Но вот — конец! Спокоен стал больной.

Спокоен врач. Сама прошла опасность —

Опасность жить. Редеет мрак земной,

И мертвый лик воспринимает ясность.

Так над землей, глядишь, ни ночь, ни день;

Но холодом вдруг утро засвежело,

Прорезалась рассветная ступень, —

И решено сомнительное дело…

Здесь, кажется, душа, разоблачась,

Извне глядит на это облаченье…

Действительно, по-цветаевски: «платье плоти»!

…Чтоб в зеркале своем в последний раз

Последних дум проверить выраженье.

Но тленье ждет добычи — и летит

Бессмертная, и, бросив тело наше,

Она земным стихиям говорит:

«Голодные! возьмите: это ваше!»

Какое великолепное, какое нежданно аристократическое презрение!

Воля ваша, но эти стихи мечены печатью гениальности — употребляю затертое выражение, чтобы вернуть ему первоначальную четкость. Гений, снисходящий с небес, ограничился здесь печатью, оттиском, прикосновением — не больше. Гениальность, овладевшая всем существом, добившаяся воплощенности и постоянства, — это Тютчев. Это его столь же физическое, материальное ощущение разрыва: «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело»; или — то, что Бенедиктову, честно признаемся, совсем не чета:

О вещая душа моя!

О сердце полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного