Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

Я думал: «Решаем частный простой вопрос, как проще провалить вашу веточку».

И с каким злорадством подчеркивалось ничтожество этой веточки в сто верст.

Счастливая мысль пришла мне в голову.

— В таком случае, — сказал я, — если у вас действительно есть в запасе старые рельсы, так давайте их и для узкоколейного типа, — мы будем иметь возможность тогда пускать пятидесятивосьмитонные паровозы с подъемной силой в тридцать вагонов, а во всех трех расценках стоимость рельс вычеркнется.

Все рассмеялись.

— Хитрый, — усмехнулся и мой оппонент, и вопрос о старых рельсах был оставлен.

— Хорошо, старые рельсы мы оставим, — продолжал он, — но почему же на метровый одиннадцатифунтовый рельс, а на шестьдесят сотых метра — восьмифунтовый?

— Одиннадцатифунтовый, — отвечал я, — выдержит сорокатонный паровоз и поезд из двадцати вагонов, а восьмифунтовый только двадцатитонный и десять вагонов. В последнем случае, конечно, лишний эксплуатационный расход, но он навёрстывается в колее в шестьдесят сотых метра и меньшим строительным капиталом.

— Туманно…

И совещание постановило в обе узкие колеи ввести восьмифунтовый рельс. Я не настаивал, потому что в первоначальном проекте прошла колея в шестьдесят сотых.

— Если метровая пройдет, — возразил я своему товарищу, — после заседания я буду протестовать.

— На здоровье.

При наших схватках с товарищем старшие члены совещания держались в стороне, сочувствуя в общем моему товарищу.

У некоторых из них было заметно раздражение против меня, может быть, как против человека, желающего сказать какое-то новое слово им, умудренным опытом и знанием. Может быть, видели во мне выскочку, который желает выехать на модном, хотя и своем собственном коньке — удешевлении. Большинство, впрочем, лично были даже расположены ко мне, но просто считали меня человеком, увлекающимся ложной идеей.

Один инженер, идеально честный, прекрасный администратор и практик, которому в жизни, горячась, я сделал много зла и несправедливости, вовремя одного из перерывов резко сказал мне:

— Таким, как вы, волчий паспорт надо выдавать: всеми этими удешевлениями вы губите строительное дело.

— Это тем, что я мост-то без облицовки буду строить, — отвечал я ему, — тот мост в степи, который увидят только волки и зайцы? Что тип станции-дворца я подведу ближе к типу прежней почтовой в интересах, чтобы у всех такая же станция была? Ну и выдавайте мне волчий паспорт…

Горячие схватки начались, когда пошло обсуждение типов и цен.

Положение вещей было совершенно обратное обычному рассмотрению расценок.

Обыкновенно начальник работ в предвиденье всяких случайностей постройки выторговывал возможно высшие цены. Здесь же наоборот: со мной торговались, находя выставленные мною цены низкими, прямо невозможными к выполнению.

Самые благоразумные, самые расположенные говорили мне:

— Но вы сами себя подводите: назначьте выше цену, дайте экономию, и слава вам.

— Слава мне, а я хочу принципиальной постановки. При ваших условиях всякая экономия всегда может быть объяснена, как случайное явление, а я говорю об экономии обязательной: упрощением типа, вплоть до крестьянской избы, употреблением местного материала в дело: липы, осины — материала, который строительным уставом нашим по рутине не признается…

— Потому что он действительно никуда не годится, — фыркнул инженер-практик.

— Но мой дом в деревне из осины стоит шестьдесят лет.

— Оштукатуренный?

— А кто мешает и здесь оштукатурить или обшить тесом, чтобы предохранить от соприкосновения с наружным воздухом?

Меня поддерживали только представитель финансов и контроля.

— Да бог с ним, — говорил представитель финансов, — хочет сам на себя петлю надевать, пусть надевает, а может быть и выгорит, а вы в протоколах оговорите, что цены начальника работ признаете низкими до невозможности.

Так и сделали в конце концов.

— Петля надета, — говорил мне после последнего заседания мой товарищ, выходя в двенадцатом часу ночи со мной на подъезд, — и за ноги даже вас не надо тянуть, — силой закона тяжести затянетесь сами…

— Затянусь я, а вопрос поднят.

— Ничего не поднят. Ведь вы поймите: хоть одна копейка перерасхода, и дело все равно дойдет опять до Государственного совета, и тогда провал ваш обеспечен: копейка, миллион, — важен ведь факт перерасхода…

Раздражение его против меня улеглось, он говорил приятельским тоном, вперед сочувствуя моей неудаче.

— Вы только дело не тяните, лето на дворе, — отвечал я.

Он развел руками.

— Вы не один, и то сколько времени мы с вами потеряли… Кроме вашей ветки, сорок тысяч эксплуатационных верст да все постройки, — и там и сям все вопросы перереши до последней шпалы, а ведь вы же знаете нашу организацию…

— Я знаю, что на вас вертится все дело, но, говоря серьезно, не можете же вы один решать за всех в России, решить все, до последней шпалы. И почему все могут ошибаться, а вы, почти не бывавший на полевых работах, всю жизнь работая в кабинете, — почему вы непогрешимый?

— Я вовсе и не претендую на непогрешимость, но факт налицо.

— Налицо и тот факт, что при такой централизации, недоверии к силам других ответственного за дело нет.

— Вы знаете, сколько я сплю? Не больше четырех часов. До одиннадцати вечера вот тут протолчешься, да дома часов до трех, чтобы подготовить на завтра. И сон тяжелый, кошмарный, со всей копотью и дымом этих заседаний… Нервы, конечно, не выдерживают… раздражение…

— Ну, зато вы и на очереди к карьере, к почестям.

— На очереди? Я измочален: десять лет едут на мне! Я лопну с почестей ваших…

Сутуловатый, водянистый, он еще ниже пригнулся и, кашлянув, сплюнул. Какая-то сложная музыка заиграла у него там, в груди, он устало сказал:

— У меня ведь астма…

И, прибавив: «ну, прощайте», зашагал з темноте улицы по мокрым от дождя плитам тротуара.

В начале апреля все три расценки пошли, наконец, в Государственный совет. Пошли со всеми оговорками и протоколами совещания. Но над всем этим доминировало коротенькое замечание министра, в котором и признавалась, с одной стороны, возможность перерасхода, но, с другой — в интересах опыта удешевления, он полагал бы оставить цены начальника работ без изменения.

— Скажите, — спросил я своего товарища, — сколько еще времени все это протянется?

— Не меньше месяца, а то и два.

— Значит, половина строительного периода пройдет, — я не успею ведь…

— На будущий год успеете.

— Но штат рассчитан до первого февраля всего.

— Новый испросим.

— Тогда ведь будет перерасход.

— А вы всё еще до сих пор всё думаете, что у вас не будет перерасхода? Слушали бы умных людей, лучше было бы.

— Не будет, потому что я уже начал работы.

— Как начали?

— Так начал за свой счет и страх.

— А если не утвердят? Вы о двух головах?

— Да как же иначе? Вы же, например, сами меня обязали из дубового леса строить мосты. Дуб не рыночный товар, — его еще надо срубить в лесу и пока он листвой не оделся, — дуб, рубленный в листве, вы же сами забракуете.

— Обязательно.

В начале мая мой товарищ сказал мне:

— Ну поздравляю: дорога утверждена, метровая колея.

Я уже знаю это, знал, что в Государственном совете мое дело докладывал товарищ министра и высказался в том смысле, что находит возможным довериться мне в моей попытке. Мне это рассказал тот самый инженер, который проектировал выдать мне волчий паспорт.

— Я враг ваш принципиальный, — кончил он, — но тем не менее как человек от всей души желаю вам успеха. Дело очень серьезное и ответственное. Здесь не должно быть места ни задору, ни увлечениям.

Присутствовавший при нашем разговоре товарищ мой инженер, — крупный подрядчик, — весело перебил говорившего:

— Да не желайте вы, пожалуйста, ему никаких успехов: чем скорее провалится, тем лучше; и без того цены испорчены так, что, кроме убытков, — ничего…

— Чьи убытки — казны или его, — он благоразумно, как настоящий уже подрядчик, не договаривает, — вскользь заметил мой собеседник и, обращаясь ко мне, кончил:

— При благоприятных обстоятельствах может быть и успех. Во всяком случае очень и очень ответственное дело.

Еще около месяца прошло. Все, собственно, уже кончилось, но какая-то скучная канцелярская волокита тянулась без конца. Я давно жил на даче. Каждый день из Царского я отправлялся в Петербург с надеждой выехать сегодня и возвращался все с тем же: «Завтра».

Каждый день был так похож на предыдущий, что все уже приобрело род привычки, налаженности.

К девятичасовому поезду я отправлялся на вокзал.

Яркое умытое утро. Солнце ищет молодую зелень травы, но она еще долго будет прятаться под надежным покровом развесистых тенистых деревьев.