Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

только психический пойдет зачем-то в храм, когда Бог, даже если Он и есть, должен быть внутри, а не снаружи; впрочем, возможно, я только приписываю ему столь часто встречающееся утверждение, а в случае с ним до номера два рассуждения его не доходили, потому что… но это был бы уже номер три, а куда так далеко ходить, когда и номера первого было вполне достаточно, чтобы понимать — без надзора такого тихого, как я, нельзя было оставлять ни в пути к храму, ни в пути из храма, ни особенно в храме.

Короче, я почти уже потерял всякую надежду и даже оставил это предприятие, почти уже сдав его в архив, как вдруг все помнящий и исполнительнейший, невзирая на всяческие графические излишества на пергаменте своей кожи, медбрат Себастиан остановил меня в холле и сказал:

— Завтра вы идете на церковную службу.

А я-то уж забыл, что завтра воскресенье. А он не забыл.

— Вы ничего не имеете против того, что вас будет сопровождать сестра Ясмин?

Я не сразу понял, что я могу иметь против сестры Ясмин. Не могу сказать, что любил ее, как сорок тысяч братьев любить не могут, но ведь и неприязнью к своей ближней тоже не грешил. Правда, как-то раз она не дала мне дополнительной снотворной таблетки (а я точно знал, что врач оставил дежурной сестре разрешение выдать мне еще одно колесико bei Bedarf в случае необходимости) — в общем, дело шло о, я бы сказал, презумпции моего чувства остроты этой проклятой необходимости — или о презумпции ее различения, остра ли необходимость (она же бессонница, леший бы ее взял), или не так чтобы очень. Так она мне ее не дала. И еще был один раз… да ну его. Но в целом я ее не ненавидел, я ее даже почти любил — как только может любить один брат-пациент одну сестру-медсестру, при всем том, что имеет к ней претензию, а то и две. Но потом понял: еще раз — кто в дурдоме пойдет на христианскую службу? Только очень уж верующий католик. А я католиком не был, это ей сказали, как я понял от нее же. Что в контексте окружающей действительности дополнительно свидетельствует о его душевной… о такой вот этой самой девиации. Так? А она кто? Совершенно светская турчанка. До такой степени светская, что даже платочка не носит. А уж если турчанка платочка не носит — это… это чуть ли не вызов. Это такая эмансипация, что оторви и брось. Так что может чувствовать этот фанатик с серьезным, может быть, двойным жизненным прибабахом по отношению к мусульманке, да еще и неверующей мусульманке?

Разумеется, я сказал, что ничего против не имею; а я, повторяю, и не имел. Эта невысокая молодуха с тяжелой восточной тазобедренной частью фигуры и восточными же короткими ногами, смолистой паклей волос и вечной сигаретой «Мальборо Лайте» во рту вольна была верить или нет во что угодно, пускай ее учит семья и школа — гораздо хуже, на мой взгляд, ее характеризовало то, что она не дала мне тогда той таблетки и еще один раз… да и это ладно, любить ее как ближнюю, так уж любить, не глядя на всю пропасть между коллегиатом медперсонала и коллегиатом психбольных.

Словом, в воскресенье утром отправились мы с ней в храм. Было там человек 25–30. Не так мало, между прочим. Я сел ближе к алтарю, она ближе к двери.

Месса была, в отличие от православной литургии, короткой. Даже в самых прогрессивных, продвинутых московских церквах служба вместе с проповедью шла около 2-х часов. Здесь все укладывалось, как выяснилось в конце, в 50 минут. Я ожидал, что почувствую разницу, и я ее ощутил, — однако разница воспринималась не в худшую сторону и не в лучшую. Скорее, это была, как в искусстве, разница между минимализмом средств и, что ли, максимализмом. Я говорю не о какой-то эпохе или направлении, скажем, барокко — или ну что бы привести? Да всякий пример тут грешит, важно вот что: краткость католической службы окупалась упругостью, сжатостью, концентрацией. В этом минимуме средств было место для, назову это так, скорбного бесстрастия. В этой сдержанности проступала, едва сочась, высокая нота.

Неожиданно я почувствовал, что хочу причаститься; это чувство подлежало строгому запрету, выработанному длительным отказом. Нельзя. Почему? Нельзя.

Однако сейчас это чувство все росло; наконец я понял, что мне это необходимо, и раз нет альтернативы… Брось. Даже и если бы ты не готовился. Не постился, не вычитывал трех канонов и еще канона и молитв перед причастием. А кто тут готовился? Это неважно. Речь о тебе. И ты не исповедовался. А как я могу исповедоваться немцу? Мой немецкий тут, мягко говоря… И кто тут исповедуется? Вчера службы не было. Сегодня все перед глазами. Никто. Опять-таки речь о тебе. Отстань. Так я провел немало времени; конечно, все росшее и росшее чувство могло быть «прелестью»-наваждением бесовским, демонической ложью и помрачением. Но я чувствовал всем позвоночником — я хочу, просто-таки жажду причаститься, и другой возможности, пока я не выйду из психбольницы, не будет, а покуда травка подрастет — лошадка с голоду умрет. Я взмолился ко Господу, чтобы Он сподобил меня причаститься Ему, именно Его пречистому телу, раз иной возможности нет и не будет…

И вот седовласый подтянутый патер вложил мне в уста тонкую, хрупкую облатку — я принял в себя — так я верил в эту гулко тихую минуту — все тело Христово.

На обратном пути я спросил у сестры Ясмин, понравилась ли ей служба. Она вынула сигарету изо рта и, прежде чем вставить другую, коротко ответила:

— Найн. — И всю дорогу в наш дом двоюродный, целых десять минут промолчала.

Я же хранил в себе чувство покоя всю дорогу, а придя, лег, не снимая куртки, на диванчик в холле, куда-то провалился. Спать пора, уснул бычок. Лег к коровке под бочок.

Один мой знакомый, прекрасный скрипач и не менее прекрасный прозаик, кажется, верующий иудей, сказал как-то, что, лишь воскресши, поймет, что умер. Вторя ему, скажу, что, лишь проснувшись, понял, что я заснул. Заснул на целых три часа. Без каких бы то ни было усилий заснуть, без кошмарных сновидений. Этого со мной не происходило ни ночью, ни днем уже очень длинный ряд дней и ночей. Какое непривычное, какое счастливое чувство — уснуть и спать так, чтобы даже не ощущать сладости ухода в сон и пребывания во