Николай Переяслов - Мой дедушка - застрелил Берию

Впрочем, когда вся эта каша ещё только заваривалась, грядущие обновления казались такими желанными и многообещающими, что мы с отчимом целыми днями бегали с одного митинга на другой, крича там в адрес райкомовского и исполкомовского руководства крики «Долой!» и голосуя за резолюции, требующие их немедленной отставки.

— Ой, дывысь, сынок, доминитуетэсь вы отам на свою голову! — горестно вздыхала мама, предчувствуя своим «необразованным» материнским сердцем приближаемую нами катастрофу. — Позакрывають граныци между рэспубликамы, я потом нэ сможу до тэбэ й в гости сйиздыть, на внучат подывыцця...

— Да ну что ты! — уверял я, недоумевая, как же это она не понимает всей благотворности намечающихся перемен. — Мы же только хотим самостоятельности республик в решении своих собственных экономических вопросов! Чтобы распоряжаться национальным доходом республики, не выпрашивая каждую заработанную самими же копейку у Москвы!..

Летом 1991 года мне неожиданно предложили должность заведующего отделом писем в одной из районных газет Тверской области, предоставив при этом однокомнатную квартиру, и я, без малейших колебаний, выписался из своего родного дома и, перебравшись в красующийся над только набирающей здесь свои воды Волгой маленький городок Старицу, словно в омут, ринулся в новую для себя деятельность. Это как раз было время августовского путча и первой обороны Белого дома — опухший с похмелья Янаев вяло уговаривал всех сохранять верность партии, проститутки лезли с цветами на застывшие без дела на московских улицах танки, а ещё не обрюзгший от пьянства и презрения к своему народу Ельцин красиво выступал с бэтээра в окружении Руцкого и Коржакова. Через несколько дней напряженно зависшего противостояния, подогреваемого слухами о готовящейся к штурму «Альфе», у путчистов закончилась водка и они покаянно полетели в Крым к генсеку. В Москву вернулся обосравшийся от страха Горбачев и начал что-то уныло говорить о «верности социалистическому выбору», но его политическая песенка была уже спета, и история России переходила в руки Бориса Николаевича.

Я тогда всей душой жаждал политических перемен, верил словам «свобода» и «демократия», а потому, анализируя в одной из своих статей происходящие в эти дни в городке события, ничтоже сумняшеся обозвал «серым кардиналом» второго секретаря Старицкого райкома КПСС Наталью Федулину, которая, оценив ситуациии, приказала тогда сорвать с доски объявлений листовки местного демократического движения, информирующие население о ходе московского путча. Поначалу меня было потащили в суд за оскорбление чести и достоинства, но события в стране менялись с такой стремительностью, что вчера ещё правящая партия оказалась вдруг почти что вне закона, и чтобы не усложнять и без того тяжелое положение бывших работников райкома, дело закрыли. На какое-то время я стяжал себе славу «отчаянного борца за демократию», этакого местного Андрея Сахарова, но об использовании этой ситуацию для своей выгоды не подумал. В депутаты местной думы я на волне своего «геройства» не полез, на место главы районной администрации выдвигаться не стал, и власть в районе тихо заняли те же самые люди, кто сидел в руководящих креслах и до путча. И с таким же успехом, как они провалили только что построение социализма, они начали проваливать идею построения нового, ещё не понятого ими строя.

Впрочем, довольно скоро я успел увидеть, что ничего хорошего из начавшихся реформ получиться не может, и отошел от политики (хотя и не перестал критиковать районное начальство за его полное равнодушие к тому, что оно делает). Помимо своей прямой работы, я организовал при газете районную литературную студию, и раз в месяц выпускал литературную страницу «Окно», в которой печатал стихи и рассказы местных авторов со своим предисловием. Иногда я проводил так называемые выездные семинары в каких-нибудь особо отдаленных селах — сначала несколько часов работал с рукописями начинающих литераторов, а затем проводил в местном клубе литературный вечер с их участием, о котором впоследствии помещал подробный отчет в газете.

Так я однажды приехал в большое село Родня, напомнившее мне своим названием оказавшийся ныне на территории чужого государства (Боже, как права была в своих опасениях мама!) мой родной город Родинское. Когда-то Родня была городом Родин, мимо которого с верховьев Волги везли на судах товары в Тверь и другие города Поволжья. На берегу, возле причала с останавливающимися «дубками», шумела базарная площадь, кипела торговля, рядом звенел колоколами похожий на уменьшенную копию московского храма Христа Спасителя собор. Сегодня же все было в запустении — судоходство по обмелевшей реке давно прекратилось, храм опустел и разрушился, город обезлюдел и превратился в вымирающее село.

Но и здесь нашлось начинающих поэтов разного возраста, которые пригласили меня приехать и оценить их стихи. И надо признаться, что некоторые из них были вполне на уровне, сказывалось благотворное воздействие окружающей природы. Я после этой поездки и сам потом написал стихотворение, которое впоследствии опубликовал в газете под названием «Глубинка»:

Здесь был когда-то древний городокмеж хлебным полем, речкою и бором.На том краю — шумел работой ток,а здесь — шумел базар перед собором.«Где твёрдость веры, там и жизнь тверда»,держась за эти правила простые,мимо причала двигались суда,и шел товар по ярмаркам России...Куда всё делось? Где медовый звонколоколов на звоннице соборной?Селом стал город. И объял всех сон:ни храма нет, ни клуба, ни уборной.Лишь тихо дремлет над рекою лесда, накренясь, стоят кресты в бурьяне.Да раз в году заезжий «мерседес»промчит, дивясь окрестной глухомани.И снова — тишь. Да солнце. Да река.Да счет кукушки, что вдали кукует.Да у ворот — два русских мужикао колесе промчавшем всё толкуют...

...Гостиницы в селе, конечно же, не было и на ночлег меня определили к бывшему директору школы, а ныне пенсионеру — Ивану Даниловичу Струкову, который после того, как жена умерла, а дети уехали в город якобы учиться да так там и пооставались, пристроившись по разным ОАО и совместным предприятиям, проживал один в большом деревянном доме и, едва только после окончания литературного вечера зашла речь, к кому бы пристроить меня на ночь, он уцепился в мой рукав и не выпустил его, пока не уволок в свои действительно большие и пустующие хоромины. На стол были выставлены моченая капуста и огурцы (»Соседка помогает с заготовками, тоже одинокая баба, я вот все думаю, не сойтись ли нам?» — смущенно пояснил он), а также нарезанное на тонкие пластины сало, хлеб, толстостенные граненные рюмки и бутылка самогона.

Пока хозяин готовил угощение, я подошел к одной из стен и принялся разглядывать желтоватые фотографии, вставленные в застекленные фанерные рамки с выпиленными по краям завитушками. На половине из них была заснята семья хозяина — жена, стоящая возле калитки, дети, внуки, а также групповые фотографии колхозников на фоне доски почета, снова жена — на этот раз где-то в южном санатории, под кипарисами. А на остальных фотоснимках был сам Иван Данилович — правда, ещё совсем молодой, с круглыми глазами, чаще в гимнастерке и пилотке, раза два в шинели и с автоматом ППШ на груди. Было там несколько его фотографий на фоне Праги, Бранденбургских ворот, рейхстага.

Возле одного из снимков я остановился.

— Кто это рядом с вами? — спросил я, оглядываясь на хозяина. Москаленко?

— Да, это Кирилл Семенович, — кивнул он, наклоняясь к снимку. — Мне с ним несколько раз за войну довелось повстречаться. И при наступательных операциях, и во время окружения.

— Расскажите, — попросил я.

— Можно, — согласился он. — Только давайте для начала перекусим.

Мы сели за стол, выпили по рюмке и захрустели огурцами.

— Помню, — начал Иван Данилович, закусив салом с капустой, — на первом году войны наша 2-я батарея 1-й артиллерийской противотанковой бригады стояла в обороне около Чернигова... Я сидел на дереве, наблюдая за противником, и тут же докладывал об увиденном комбату. Вдруг пулеметная очередь срезала ветви дерева ниже моих ног. Только я хотел было посмотреть, откуда это по мне стреляют, как Москаленко, не дав этого сделать, закричал: «Прыгай! Прыгай немедленно!» — и я рухнул вниз. Еще не долетев до земли, я услышал (а стоявшие внизу хорошо увидели), что вторая очередь срезала ветви дерева именно в том месте, где мгновение назад сидел я...

Мы снова наполнили рюмки и выпили за здоровье маршала.

— ...И все-таки нас окружили, — продолжал Иван Данилович. — Связь со штабами прервана, обстановка неясная, ни танковой поддержки нет, ни авиационного прикрытия. Последний рубеж обороны — небольшой городок Оржица на реке Суле. На правом её берегу, преградив нам путь на восток, окопались немцы. Что делать? Москаленко собрал тогда всех нас, от бойцов до командиров, и повел в атаку. Но пробиться не удалось. Еще раз — и снова неудача. И так несколько раз.