Свет очага - Тахави Ахтанов

не повышали голоса у дома, где траур был, ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, и казалось мне, что не только люди, но и сам воздух скорбно застыл над аулом.

А на войне некогда отдавать последние почести усопшим, и сердце горю надолго не отдают: едят спокойно подле убитых, порой после боя, собравшись вместе, даже хохочут над чьей-нибудь промашкой. Люди не отдаются горю, чтобы выжить, силы нужны на это, и плачут здесь редко.

10

Пули, усталость, недосыпание, болезни, голод… Партизан особенно часто мучает голод. Добытого в деревнях, которые и без того опустошила война, ненадолго хватает. Иногда партизаны захватывают немецкие обозы, возвращаются радостные, с богатыми трофеями, но чаще с пустыми руками, зря потеряв своих товарищей, сумрачные и поникшие.

За полтора года походной жизни чего я только не испробовала, в том числе и немецких продуктов. Выбирать и отказываться не было возможности, в пищу шло все. Если бы немецкие консервы, крупа, галеты, смалец и многое другое попадались нам беспрерывно, то и горя было бы мало, но делом случая была их добыча, и случая тяжелого, кровавого. Партизанский стол скуден: то одного на нем не хватает, то другого. Когда же голод мучил особенно сильно, приходилось забивать последнюю клячу. Где уж тут разделывать мясо, каждый отрезает, что достанется, и тут же начинает варить в котелке. О крупе или картофеле к нему и речи нет, даже соли порой не бывает. Бывало, по нескольку дней вообще не ешь, в глазах темнеет от слабости, а ребята приносят с задания какие-то конфеты, только это под руку и попалось. Положишь в рот конфету, а сладкая слюна так и скручивает голодный желудок, но хоть немного подкрепишь силы.

В самые трудные дни меня выручала белолобая корова Зойка. В тот раз, когда внезапно напали немцы и я заблудилась в темном лесу, Зойку угнал Прошка. Скитался бедолага, блуждал по лесу, но корову уберег и снова нашел отряд. Прошка радовался больше всех, когда партизаны из соседнего отряда привезли меня к своим. Он долго крутился возле меня, все улыбался во весь рот и приговаривал:

— Как хорошо, что вы нашлись, тетя Надя, как хорошо.

Так Прошка при мне и остался. Конечно, если бы его специальным приказом назначили моим помощником по кухонным хлопотам, уходу за ребенком и коровой, это бы сильно задело его самолюбие, но все сложилось само собой, сначала Прошка помогал мне из жалости, а потом незаметно свыкся со своим положением. Видимо, дошло до него, что быть партизаном — это не значит только с оружием в руках день и ночь громить врага, есть у него повседневные заботы, мелкие дела, бесконечные нужды. Он перестал хныкать, выполнял любое поручение с охотой.

Крепко мы оба привязались к Зойке. Человеку, который сколько помнит себя, все гонялся за ягнятами, рос рядом с животными, жизнь начинает казаться ущербной, если их нет рядом. Рядом с нею я всегда чувствовала себя спокойнее. И Прошке Зойка, кажется, стала особенно дорога после той страшной ночи в лесу. Вокруг пули свищут, немцы, потом одиночество, рядом с мальчишкой лишь эта корова. Наверное, он прижимался к ее шее в ночном лесу, согревался и успокаивался.

Когда у нас кончились продукты и партизаны зарезали Зойку, Прошка чуть с ума не сошел. Он прибежал ко мне весь в слезах.

— Тетя Надя, тетя Надя! Они Зойку… Зойку собираются зарезать! Слышите?! Зарезать хотят! — дергал он меня за рукав. — Ну, что же вы стоите? Скорее, скорее же!

А что я могла сделать? Я выросла в казахском ауле, где скот резали каждый день, ни слез, ни жалости не вызывало это, но теперь и мне почему-то больно стало и захотелось плакать. Но люди голодают вот уже несколько дней, на крошках сухарей тянут. А раненые, больные, а дети? Нет, жизнь сильнее наших чувств.

— Ну, что же вы стоите, тетя Надя? Тетя Надя! Зарежут ее, совсем зарежут Зойку, спасите ее! — умолял он, словно речь шла о человеческой жизни. — Жалко-то ее как, она хорошая!

Зойку все же зарезали. Прошка убежал куда-то, но голод не переупрямишь, вернувшись, он вяло, нехотя поел свежесваренного мяса.

Без коровы тяжко нам стало жить. Пошли собирать в лесу ягоды. Проку от них мало, но когда в глазах темнеет от голода, то рад и кислинке этой водянистой, пустой. В лесу было много разных, неизвестных мне, степнячке, ягод, я не знала какие из них съедобные, а какие — нет. Пожую малость и глотаю, если не горько. Самая богатая находка — грибы, среди них тоже есть съедобные и несъедобные, я в этом опять-таки ничего не смыслю, знаю только, что нельзя их пробовать на вкус, — недолго и отравиться. Прошка стал тут для меня незаменимым советчиком. Бывает, принесу радостно целый подол грибов, а он из них только пару горстей и оставит. Особенно больно мне было видеть, как он выбрасывает красивые грибы с белым горошком на красноватой шляпке.

— Это же мухомор, тетя Надя, — пояснял он и выбрасывал еще один красивый гриб. — Никудышный гриб.

— Но он тоже такой красивый? — оправдывалась я.

— Красивый-то красивый, да обманщик, ядовитый он. А это поганка, она тоже негодяща, есть нельзя.

Зато грибы, которые берет Прошка, очень вкусные, их можно сварить, а если есть хоть немного жиру, то зажарить, тогда они напоминают овечьи легкие.

Я привыкла к Проше, к помощи его. Мы не воюем с оружием в руках, как другие, а значит, в чем-то ниже их, и только между собою равны. Наверное, это и сблизило нас. Проша ничего от меня не скрывал, верил мне, иначе разве сказал бы паренек, считавший себя партизаном, о том, что соскучился по матери, по дому. Конечно, и мне он открыл это не сразу. Обычно он следил за тем, что я делаю и как, и говорил «моя мама тоже так делает» или «моя мама делает не так, а вот так» и рассказывал о матери. Трудно судить о матерях по словам их детей, тут каждый считает свою мать самой умной, самой красивой, доброй. Но судя по рассказам Проши, его мать спокойная и тихая женщина, напоминавшая мне чем-то Ираиду Ивановну из нашего полка, у которой было четверо детей. Кстати, и у матери Проши четверо. Самый старший он, а у него еще братишка и две сестренки. Он чаще других вспоминает четырехлетнюю Аленушку, а о девятилетней Аграфене отзывается с пренебрежением. То и дело говорит о ней «глупая».