Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский

Говорили с Толстым и о бессмертии, Антон как раз лежал в московской клинике профессора Остроумова, где Лев Николаевич и навестил его. Тот признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы, люди и животные, будем жить в начале, подразумевая под этим разум и любовь, однако сущность и цель которого для нас составляет тайну.

Ему же самому это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, с которой его «я» – индивидуальность, сознание – сольется. Нет, такое бессмертие Чехову не нужно, он не понимает его, и Лев Николаевич удивлялся, что он не понимает. Хотя в иные минуты страстно хочется поверить, что они не случайно в этом мире и не все заканчивается со смертью. Только ведь одного желания, увы, мало. Мыслить надо ясно и смело, не поддаваясь разного рода иллюзиям и предрассудкам.

Нет, не верит он в интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верит даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Он верует в отдельных людей, видит спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало.

Несть праведен пророк в отечестве своем, и отдельные личности играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер – и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что.

В письмах он не скрывает своего отношения. Студенты и курсистки – это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда и будущее России обращаются в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, как Ионыч, несытые чиновники, ворующие инженеры. Те же Катков, Победоносцев, Вышнеградский – питомцы университетов, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила…

Хочется, конечно, думать, что жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее – это в главном, а что помельче, то уже слилось в его глазах в одноцветное, серое поле, ибо он уже не видит, как прежде.

Вот много говорят и вопиют о студенческих беспорядках и о том, что ничего нет в газетах. И настроение в пользу студентов. И это понятно. Он об этом писал Суворину, который в «Новом времени» осуждал студентов и оправдывал государственное насилие. Потому что нельзя печатно судить о беспорядках, когда нельзя касаться фактической стороны дела. Государство запретило писать, оно запрещает говорить правду, это произвол, а Суворин с легкой душой по поводу этого произвола говорит о правах и прерогативах государства – и это как-то не укладывается в сознании. Суворин говорит о праве государства, но он не на точке зрения права. Права и справедливость для государства те же, что и для всякой юридической личности. Если государство неправильно отчуждает у меня кусок земли, то я подаю в суд, и сей последний восстановляет мое право; разве не должно быть то же самое, когда государство бьет меня нагайкой, разве я в случае насилия с его стороны не могу вопить о нарушенном праве? Понятие о государстве должно быть основано на определенных правовых отношениях, в противном же случае оно – жупел, звук пустой, пугающий воображение.

В последнее время они сблизились с Горьким. В одном из номеров «Гражданина» тот именуется неврастеником и успех его «На дне» объясняется неврастенией. Вот уж от кого даже не пахнет неврастенией!

Горькому после успеха придется выдержать или выдерживать в течение долгого времени напор ненависти и зависти. Он начал с успехов – это не прощается на сем свете. Не печатать же опровержения в газетах. Бесполезное дело. Это все равно что дергать черта за хвост или стараться перекричать злую бабу.

Человек он хороший, умный, думающий и вдумчивый, но на нем и в нем много ненужного груза, например его провинциализм. Личность интересная, добрый и порядочный, из народа, знал и видел много и любопытен до жизни очень. Правда, радикал, с властью не ладит, за что и получал не раз зуботычины. То одно, то другое.

Но талант настоящий, кисти и краски у него настоящие, только какой-то невыдержанный, залихватский талант. «В степи» великолепная вещь. Пьесы его «На дне» он не видел и плохо знаком с ней, но уже таких рассказов, как, например, «Мой спутник» или «Челкаш», достаточно, чтобы считать его писателем далеко не маленьким. «Фому Гордеева» и «Трое» читать нельзя, это плохие вещи, и «Мещане» – работа гимназическая.

Только ведь заслуга Горького не в том, что он понравился, а в том, что он первый в России и вообще в свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве, и заговорил именно как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту. И с христианской, и с экономической, и с какой хочешь точки зрения мещанство большое зло, оно, как плотина на реке, всегда служило только для застоя, и вот босяки, хотя и не изящное, хотя и пьяное, но все же надежное средство, по крайней мере оказалось таковым, и плотина если и не прорвана, то дала сильную и опасную течь. Будет время, когда произведения Горького забудут, но он сам едва ли даже через тысячу лет.

Вот ведь как обаял его, даже босячество у Алексея Максимовича он готов признать прогрессивной силой, а мещанство тормозом на пути к лучшему будущему. Под его влиянием и сам стал радикализироваться. Или не в Горьком дело, а в нем самом? В болезни, которая настраивает на нетерпимость, на желание любыми путями вырваться из-под гнетущего пресса рутины, инерции, косности? В приступах острейшей тоски, которая иногда начинает душить из-за собственной квелости и дурных предчувствий.

Когда Горького из-за недовольства царя не приняли в члены Академии – это уж было слишком сервильно. Одно дело политика, другое литература. По части словесности Горький был достойным кандидатом. Когда узнал об избрании, то поспешил лично поздравить Алексея Максимовича, благо тот как раз обретался в Крыму. И что потом? Вдруг узнает, что того не допустили – плевок в лицо им всем. Трудно с этим