Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

класса тогдашней десятилетки. То есть идти туда учиться можно было только по достижении четырнадцатилетнего возраста. Школа эта, известная на всю тогдашнюю Москву под кличкой «школа раз-два-семь», славилась необычным вольным духом. Чтобы попасть в эту школу, следовало принести справку с работы, то есть доказать, что ты официально числишься работающим, несмотря на свой юный возраст. Для работающих детей предоставлялись послабления: учебных дней в школе рабочей молодежи было не шесть, как в обычной школе, а четыре, заданий на дом не задавали. И к тому же отсутствовали политические (комсомольские) организации: предполагалось, что эти организации охватывают молодежь на рабочих местах. Отсутствовали также школьные униформы, обязательные в обычных школах. Классы (и наш класс в том числе) были укомплектованы наполовину детьми из песенных и танцевальных ансамблей – эти дети действительно пахали по полной программе, выступая на советских сценах. Вторая половина всего детского контингента – это были дети московской богемы, многие из родной мне касты деписов. У этих справки с работы частенько бывали липовые. Некоторые числились секретарями своих родителей или чаще родительских друзей. Липовая справка имелась и у Алешеньки. Но так вышло, что я явился записываться в эту школу с самой что ни на есть подлинной справкой в кармане. С тринадцати лет я действительно работал художником-иллюстратором в великолепном и очень массовом в те годы журнале «Веселые картинки» (тираж каждого выпуска – 2 000 000 экземпляров, распространялся для невзрослого населения по всем городам и весям СССР). Иллюстрации мои я подписывал тогда «художник П. Пашкин». Первая из опубликованных иллюстраций изображала змею за чаепитием, и мне заплатили за нее целых 120 рублей – сумма немаленькая. Сто двадцать рублей – в те годы месячная зарплата среднего советского инженера.

Короче, меня взяли, и я проучился в этой школе в Дегтярном переулке последние три года десятилетки, то есть с 1980 по 1983 год. Атмосферка в ШРМ была неплохая. После адской школы 159, куда я до этого шлялся на Речном, эта вообще казалась раем. К тому же я очень вовремя слинял из школы 159: там над моей головой уже стали собираться нешуточные тучи. Дело в том, что по советской общепринятой схеме все дети в первом классе зачислялись в октябрята (внуки Ильича) и ходили с маленькими эмалированными красными звездочками на лацканах своих школьных пиджачков, а у девочек эти звездочки сияли на груди, приколотые к ткани коричнево-черных платьев. Звездочки, кстати, отличные – в центре звезды золотая головушка маленького Ленина, который в малолетние свои годы еще звался Володей Ульяновым и походил то ли на херувимчика, то ли на фавненка. В третьем классе школы все должны были стать пионерами (следующая ступень советского идеологического взросления), то есть уже как бы не внуками, а символическими детьми Ильича – красные звездочки сменялись красными шелковыми галстуками, их следовало носить на шее на манер американских бойскаутов.

Но я в пионеры не вступил: вышло это потому, что прием в пионерскую организацию происходил в конце мая, под конец учебного года, а 16 мая начинался заезд в писательском доме творчества «Коктебель», и мы с мамой каждый год уезжали туда в этот день, что служило источником моего ликования, – все дети еще должны были полмесяца тухнуть в школе, а я, как счастливый огурчик-везунчик, уже скакал в морских водах. Так я избежал попадания в пионерскую организацию. Не сделался я сыном Ильича, так и остался ему внуком. Но внук из меня вышел отличный – я, как никто другой в моем поколении, восславил дедушку во множестве стихов и рисунков, Ленин сделался одним из моих излюбленных героев. В 1986 году я написал огромную поэму «Видевший Ленина», где описывается воскресение Ильича из мертвых в момент наступления 2000 года. В 1986 году это было далекое будущее, теперь это далекое прошлое.

В двухтысячном году Ленин не воскрес и не вышел из Мавзолея вопреки моему пророчеству (то ли к сожалению, то ли к счастью). Может, еще воскреснет? Но в каком году такое может случиться – не знаю.

Но вернемся к советской схеме идеологического взросления. К седьмому классу школы все дети должны были перестать быть пионерами и вступить в комсомол (коммунистическая организация молодежи – как-то так). Пионерские галстуки-платочки снова сменялись эмалированными значками, но уже не звездочками с личиком Ильича-ребенка, а значками в виде красных флажков с профилем взрослого Ленина. Тема родства при этом как-то замалчивалась. Если октябрята – внуки Ильича, если пионеры – дети Ильича, то кем ему приходятся комсомольцы? Братьями и сестрами? Но как же тогда взрослые члены взрослой компартии? Они что, становятся Ленину символическими родителями, получается? Но это как-то нелепо. Или же, если склоняться к идее сакрального инцеста, они становятся его женихами и невестами? Вступают как бы в брак с Ильичом? Как вот христианские монашки считались «невестами Христа»? В этом не было ясности. На этом отрезке советские идеологи чего-то недоработали, какая-то вырисовывалась нестыковочка. В любом случае не все советские люди обязаны были становиться членами взрослой компартии. Предполагалось, что далеко не все этого достойны, но путь детских инициаций – октябрята, пионеры, комсомольцы – должны были пройти все. Здесь опять же звучат отзвуки христианских представлений: дети безгрешны, среди них нет недостойных. Только взрослые разделяются на праведников и грешников, на агнцев и козлищ. В любом случае, уже в шестом классе начиналась активная подготовка к приему всех в комсомол. И тут вдруг выяснилось, что меня в комсомольцы принять нельзя, потому что я не был пионером – имени моего не обнаружили в списках пионерской организации. Вдруг из этого стал вызревать какой-то хмурый скандал, какое-то ЧП.

В третьем классе, когда я просачковал прием в пионеры, – тогда на это посмотрели сквозь пальцы. Стояли похуистичные времена. Мне выдали пионерский галстук-платок, сказали похуй как бы, что ты не пионер, кого это ебет, на пионерские собрания и ритуалы можешь не ходить, просто надевай иногда галстук, чтобы от других не отличаться – особенно в те дни, когда школу посещало начальство или же производилось массовое фотографирование детей. Ну я и повязывал, когда надо, этот ковбойский шейный платок. Его следовало по правилам иногда гладить утюгом. Делал я это редко по причине лени, так что галстук у меня был жеваный-пережеваный. Но иногда все же делал. Как-то раз я забыл утюг на галстуке, и на нем образовалась большая дыра с обугленными краями, что сообщило моему пионерскому галстуку какой-то бравый, боевой видок, даже как бы отчасти героический. Вот таким прожженным псевдопионером был я. К счастью, никого это не волновало. Но затем ушел на пенсию прежний директор школы, советский отставной полковник, которому все было до сраки. На смену ему явилась новая директриса Милица Григорьевна – мы называли ее Милицией, конечно. Эта серьезная и злая дама меня за что-то возненавидела: за какие-то шалости и озорства, за хуевую успеваемость в учебе, за то, что мои родители никогда не приходили на школьные родительские собрания. Ну и еще за какие-то мои стишки, которые один мой одноклассник переписал, потом передал другому, – ну и какими-то путями эти стишки оказались в директорском кабинете. Стишки эти вовсе не были антисоветскими или крамольными, это не были какие-то, к примеру, эпиграммы, где высмеивалась бы школа или ее руководство или в целом советская власть, – ничего такого. Просто матерные, хулиганские стишки, что-то про хуй и пизду, в общем, обычные дела, но директрисе это все равно не понравилось. Хотя я не был злостным хулиганом и никогда не участвовал в жестоких драках, которые постоянно случались, но зато я слыл злостным прогульщиком. И когда к тому же вдруг всплыло, что я являюсь единственным на всю школу непионером и вскорости, значит, стану единственным в старших классах некомсомольцем, – тут уже Милица Григорьевна решила сделать меня объектом каких-то планируемых репрессий. Меня стали вызывать на разборки в директорский кабинет, но я не приходил. Просто сбегал, и все. Мне не хотелось общаться с Милицей Григорьевной. Но я чувствовал, что назревает нечто зловещее. Трудно сказать, к чему бы это все привело и какие именно репрессии эта дама с воинственным именем собиралась обрушить на мою голову, – я не стал дожидаться и вовремя слинял в школу рабочей молодежи, за что должен сказать спасибо Алешеньке Литовцеву и его ебанутой мамаше. Потом выяснилось, что эта мамаша