Ежегодный пир Погребального братства - Матиас Энар

и запах больших палат, по рассказам, был даже еще невыносимей, чем стоны умирающих, хотя и пытались его перебить смоляными лампадами, мазями и притираниями; он отводит взгляд от острога, где содержались каторжники, — сколько их, бурлаков, надсаживалось под ударами хлыста и тащило суда от порта к морю, он не хочет смотреть и на жуткие плавучие тюрьмы, где умирали от тифа священники, согнанные в темницу плотной толпой, кишащей, как черви на их сутанах, но не покорившиеся Революции, о которых Республика не хотела вспоминать и чьи кости белеют на отмелях Иль-д’Экса или Иль-Мадама; ему случалось зависнуть над площадью Кольбера, любуясь великолепным фонтаном, где сливаются воды седого океана и зеленой Шаранты — двух статуй из песчаника, — затем он пускался бродить по кварталу, где широкие ровные улицы классических домов пересекали маленькие улочки с невысокими домами, доходил до строгого фасада, за которым скрывался безумец Жюльен Вио, влюбленный в странствия, флотский офицер, ставший писателем под именем Пьера Лоти, сын одного из редких протестантов Запада, уцелевших после преследований, — Арно совершенно не знал Пьера Лоти — писателя, научившего современниц мечтать об экзотических браках и запретной любви, скрытой ставнями турецких гаремов; он знал лишь Пьера Лоти-сумасброда, превратившего свой строгий рошфорский особняк во что-то немыслимое: мраморные лестницы, высокие стрельчатые готические окна, громадный камин, резные деревянные панели, тяжелые драпировки… застрявшего в детстве Арно здесь все поражало и притягивало, это был театр, декорация для тех маскарадов, что Лоти устраивал в 1890-е годы и посвящал то Карлу VII, то Людовику XI, где говорили на старофранцузском, где дамы, увенчанные куафами и вуалями, и мужчины, обутые в остроконечные шоссы, в накидках из горностая, в окружении гончих псов, лежащих у ног, ели руками ежа-тину или бельчатину и кромсали ножом спину лебедя, чья белая шея топорщилась грязными перьями — под звуки волынок и лютней.

На втором этаже, за поздним Средневековьем и Ренессансом был Восток и самая красивая мечеть Франции: дамасской работы кедровый потолок парил над шестью колоннами с розовыми прожилками мрамора, поддерживающими кордованские арки, ее михраб из драгоценного дерева обращал к Мекке сверкающую нишу из зелено-голубых изразцов, персидских и турецких, по стенам чередовались расписные двери шама и изникская плитка — мечеть пестрела канделябрами, молитвенными ковриками, высокими пустыми гробницами выдуманных святых и реликвиями прошедших страстных увлечений: османская стела с могилы Хатидже, как звали в действительности его Азиаде, Госпожу Хризантему, внезапно казалась стоящей снаружи, на воздухе, на просторе холма, встающего за Золотым Рогом; и вдруг, покинув мавзолей, посетитель оказывался на погосте. Зачарованный Арно смотрел, как Жюльен Пьер Лоти-Вио идет по стамбульскому Эюпскому кладбищу, в тоске обращая взор к лежащему внизу Золотому Рогу, — ветер с Босфора качает ряды темных кипарисов, застывшие, как минареты; Жюльен Вио бродит между гробницами, он ищет стелу той, кого любил десять лет назад, молодой черкешенки с молочной кожей, медовым голосом, маковым взглядом, Хатидже, — в своем романе «Азиаде» он облачил ее во все шелка Востока, — и теперь узнал, что она умерла, угасла от тоски, одиночества и забвения. Лоти не читает по-турецки, кто-то разбирает для него надписи на могилах, жалкие колосья мертвого жнивья — издали светит так хорошо знакомый ему Стамбул, лучами озаряя и самые облака. Гробницу находят, Жюльен Вио охвачен душевным волнением; по его просьбе произносят имя молодой женщины и фатиху — короткую молитву, заключающую в себе начало и конец всякой жизни. Ей, спящей под этим камнем, Лоти говорит, словно давая клятву самому себе: «Бедная девочка, завтра я вернусь к тебе один и проведу утро завтрашнего дня с тобой, в твоей пустыне; теперь ты знаешь, что я люблю тебя, ведь я проделал весь этот долгий путь, чтобы вновь тебя отыскать…» В 1905 году, почти через двадцать лет после первого посещения гробницы Азиаде, Пьер Лоти ставит вместо каменного надгробия копию, а саму стелу увозит в Рошфор: похищает с кладбища. Пойдя на эту кражу от любовной тоски, странствующий писатель становится осквернителем могил; но цвет камня все так же прекрасен в его домашней мечети на улице Шанзи; отныне Лоти — обладатель иллюзии времени, иллюзии памяти о любви и любовной реликвии, и наверняка часами лежит пред ней простертый, переодевшись турком или бедуином, ибо нет для него ничего дороже волшебства подделки, и в этом доме, совершенно очаровавшем простофилю Арно, в доме-шкатулке с блескучими подделками и обманками, Лоти выстраивает образы, предметы, декорации для театра своей жизни — но где же он пишет? В комнате мумий, у египетских бальзамированных кошек — предостережения всем кошкам живым и чересчур надменным? Или на подушках арабской гостиной, турецкой гостиной, на коврах мечети, облачившись в кафтан, раскинувшись томно, как альмея, со сползшей на лоб чалмой? Что он читает? В доме нет иных книг, кроме его сочинений. Нет и книжных шкафов; нет полок, лишь какой-то жалкий секретер с пустыми ящиками — и картины, картины повсюду, кроме самой последней комнаты, далеко отстоящей от других, суровой спальни флотского офицера и протестанта из Рошфора, где обнаруживаются две рапиры, фехтовальная маска, железная кровать, рундук, туалетный столик, бритва, флакон духов и голые стены, беленные известью.

* * *

Доктор Николо ответил ему уклончиво «мороз на дворе» и заказал «Виандокс» (Viandox®); Томас вспомнил, что есть такой старинный бульонный концентрат, и стал соображать, осталась ли где-нибудь на кухне бутылка. Давненько мне никто не заказывал «Виандокс», подумал он; название всколыхнуло массу воспоминаний: блюдо с крутыми яйцами на прилавке и рыбаки, которые на заре съедали по яйцу, глотали черный кофе и тут же ныряли в болотный туман. Томас сходил на кухню за искомым продуктом, потом нацедил в чашку немного этого странного дегтя, долил до верха горячей воды из титана. Доктор Николо потирал руки и следил за его манипуляциями с предвкушением. За окном усиливалась метель; врачу предстоял тяжелый визит к умирающему пациенту, — сначала лучше согреться. Николо любил свое дело. Он любил пациентов, любил свой кабинет в Вилье, любил ездить по вызовам; он был человек собранный и приветливый; выучился в Пуатье, и вся его родня была из местных: покойный дядя, ветеринар-пьерохристофорец Маршессо почти сорок лет обслуживал здешние отары и врачевал лошадей, крупный рогатый скот, коз, собак всех мастей и даже, в отдаленные времена и в случае крайней необходимости, гуманоидов, но никогда не кичился этим перед племянником или коллегами; родитель же его, Жермен Николо-старший, вполне еще крепкий старик, несмотря на преклонный возраст и любовь к коньячку, пользовал в свое время в Кулонже