Нино и её призраки - Анна Аркадьевна Теплицкая

и не взрослый почерк — неровный, некрасивый и до боли знакомый. Сердце испуганно сжалось. Медленно, но верно, я теряла чувство времени. Пришло ощущение, что я вижу письмо впервые, но вместе с тем я знала, что провела с ним годы своего времени: я спала, сжимая листок в руках, утирала им мокрое от слез лицо, пила, не отрывая от него глаз, оно стало моим вечным спутником, моим единственным другом, моим учителем, моим богом.

Намечалось что-то жуткое, захотелось разорвать его в клочья и никогда больше не видеть, но я уже начала читать.

«Здравствуйте, дамы и господа! А в особенности — ты.

Ты — моя единственная и никем не заменимая.

Я знаю, я искал.

Я всю жизнь был эгоист. Жил только для себя.

Когда мы познакомились, я понял, что это формальность. Мы всегда были знакомы, мы всегда были рядом. Я всегда был, или ты.

Наша дружба была ужасной для меня, а для тебя, видно, ок. Ты такой черствой стала, как будто не видела, как трудно мне с тобой дружить. Внезапно, да. Была чувственная, а стала черствая. Как так, не знаю. Твой глаз блестел, когда ты рассказывала мне про него. Я стерпел, помнишь? Был беззаботный такой, веселый, юморил. Я был глупо уверен, что ты это дразнишься так. Я в блоге читал, что девушки любят так делать.

Я так старался, ты бы знала. Но ты вкрай издевалась. Сука ты, наверное».

Каждое новое слово вонзалось в сердце, и там его уже давно ждали воспаленные открытые борозды. Готова поклясться, никогда я не получала такого письма. Мне захотелось прекратить, и я сложила письмо вдвое, спрятала за спину. Было еще не поздно прервать воспоминание, выдрать текст из рук и сделать вид, что никогда я не входила в эту дверь, но это отчаянное усилие было бесполезным — губы настойчиво читали текст, который, оказалось, я знала наизусть.

«Да нет, конечно ты не сука. Ты самая лучшая. Самая моя любимая. Прости меня, я, видно, недостаточно старался».

Я и не заметила, как упала на колени, не в состоянии подняться. Письмо опять в руках — на бумагу капают слезы. Я растерянно провела руками по щекам. Слезы лились ручьями и размывали тетрадный лист. Бумага мгновенно размокла и стаяла по моим дрожащим рукам.

Тут истошная боль сжала сердце. Я закричала пронзительно, и мой крик, многократно усиленный эхом, заполонил собой все огромное пустое пространство. Все мысли улетучились. Стало внезапно так страшно, как будто во всем теле не осталось ничего, кроме этого беспримесного страха. Желудок конвульсивно сжался, и меня обильно вырвало. Я услышала, как сердце оглушительно разбилось, все его кусочки взорвались неописуемой болью и утонули в темной расщелине, которая теперь находилась у меня под грудью. Стало так тихо, что я закрыла руками лицо и зажмурилась. А потом все витражные стекла разбились одновременно.

Глава 60

Когда я очнулась, то сразу поняла, что вырвало меня по-настоящему. Едкий привкус тошноты обволок рот, от боли я сжала зубы. Видимо, находясь в трансе, я перекинулась через ремешки и исторгла из себя все содержимое. Николай Васильевич скользящим шагом, так не шедшим к его длинному росту, устремился к столу и извлек из его недр бутылку воды, которую я осушила в два глотка. От горя кружилась голова, а глаза жгло от неодолимой печали.

— Я в жизни не чувствовала ничего подобного. Это было так страшно. И я не знаю причину этого, понимаете? Что это за письмо, мне кто-нибудь может сказать?

Суровые темные глаза врача смотрели пристальнее обычного. Мне почудилось, что он может многое скрывать от меня, я же полнейший профан в гипнологии. Я была уверена, что этого не происходило никогда ни со мной, и ни с кем из моих знакомых, отчего же я реагирую так, как будто когда-то была замешана в чем-то подобном? Откуда я знала текст письма? Я засела дома.

Валентина Григорьевна наведалась к нам в четверг, и, не обнаружив никакого сопротивления, зачастила. Она сделалась ко мне гораздо ласковее, видя, что я перестала пить и часами валяюсь в своей комнате. После страшной красной двери я отходила примерно неделю.

На восьмой день я стала поактивнее и иногда выползала на кухню, выпить кофе или просто сидеть за столом и пялиться на Фонтанку, которая в этом в сезоне выглядела еще мрачнее обычного.

Слова Ии про Алексея Александровича не выходили у меня из головы. Она была уверена, что он не подпустил бы к себе Эстер, но мое шестое чувство изнывало от неизвестности. Этим же вечером, как только муж переступил порог, я требовательно вытянула вперед руку с открытой ладошкой.

— Что? — не понял он.

— Немедленно дай мне свой телефон.

Он удивился, но телефон отдал. Журнал звонков, сообщения, приложухи, история браузера. Я в отчаянии пролистывала страницы. Он, облокотившись на дверной косяк, хмуро следил за мной.

— Да иди ты к черту! — крикнула я и бросила телефон на диван в гостиной. — Я знаю, что у тебя ктото есть, я знаю!

Я позорно разревелась и обхватила руками лицо. Алексей Александрович не удостоил меня и взглядом, вышел из комнаты, но через некоторое время, когда я уже потеряла надежду, вернулся, держа в руках бумажные полотенца. Я лежала на спине и смотрела немигающим взглядом в потолок. Я нарушила главное правило: нельзя устраивать истерику, лежа на спине, слезы затекают в уши и вид в целом так себе.

— Ты уже успокоишься? — он глядел на меня большими усталыми глазами.

— Ну извини, извини, я не знаю, что не так! — я плакала и прижималась к его плечу. Он гладил меня по голове и успокаивал. Я целовала его в шею, щеки, нос, он вытирал мои слезы, но казался отстраненным. Сказал очень нетипичную для себя фразу:

«Я муж твой и люблю тебя».

У меня паранойя. Кажется.

Глава 61

В этот день я немного подохренела. Алексей Александрович был в городе, но я наврала, что еду на ночевку к Алиске, а сама поехала ужинать с Ником и компанией его друзей. Я вернулась домой, заскочила в душ, надела платье и туфли на каблуках и вышла в вечерний город. Я была безупречна и сногсшибательна. Наступило время выпивки, самый приятный момент дня, который именуется часом волка (я про себя звала его «Часом Гелы»). Я шла по набережной Мойки к