Дживс и Вустер (сборник) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил Бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий кровожадный зверь – вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но, черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.

Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.

– Гарольд! – воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Растяпа Линкер, ныне священник.

В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что происшедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой – я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.

– Что вам угодно?

Бартоломью молчал, слышимость была великолепная. Голос Линкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.

– Стиффи!

– В чем дело?

– Можно войти?

– Нет, нельзя.

– Я кое-что принес.

Юная шантажистка в восторге взвизгнула.

– Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?

– Да.

– Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость!

Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно. Ветер ворвался, но Линкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.

– Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?

– Нет, нет. Подожди минуту.

Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула.

Скотч-терьеры – философы, они легко приспосабливаются к переменам жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.

– Путь свободен, мой ангел, – сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Линкер заключил ее в объятия.

Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Линкер остался в нашей ранней юности, на Великопостных гребных гонках.

Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, – нет, передо мной все тот же нескладеха Линкер, у которого обе ноги – левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.

В былые времена в колледже физиономия Линкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось – он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверно, совесть совсем искогтила беднягу. И не наверно, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.

– Вот, принес, – тупо сказал он.

– Ах, Гарольд!

– И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.

– Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.

Он открыл было рот, чтобы рассказывать, да так и застыл, – я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы – живые люди, или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.

– Стиффи, – прошептал он, – ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?

– Что? А, да, это Берти Вустер.

– Правда он? – Его лицо посветлело. – Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?

– Там камердинер Берти, Дживс.

– Приятно познакомиться, – сказал Линкер.

– Очень приятно, сэр, – отозвался Дживс.

Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к старому другу, протянув руку:

– Ну, здорово, Линкер.

– Привет, Берти.

– Сколько лет, сколько зим.

– Да уж, давненько не виделись.

– Ты, говорят, священником стал.

– Верно.

– Как прихожане?

– Отлично, спасибо.

Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках – кого он видел в последнее время, о ком что слышал, – словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца,