Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов

для меня успокаивающим гулом знакомых, родных голосов. А сейчас эти голоса вдруг сразу умолкли.

Для меня наступила пора пробираться к своим, но прежде следовало истребить врага, которого я держал своей рукой.

– Говори скорей! – сказал я Рудольфу Вальцу. – Мне некогда тут быть с тобой.

Он понял меня, что я должен убить его, и припал ко мне, прильнув лицом к моей груди. И втихомолку, но мгновенно он наложил свои холодные худые руки на мое горло и сжал мне дыхание. Я не привык к такой манере воевать, и мне это не понравилось. Поэтому я ударил немца в подбородок, он отодвинулся от меня и замолк.

– Ты зачем так нахально действуешь! – заявил я врагу. – Ты на войне сейчас, ты должен быть солдатом, а ты хулиганишь. Я сказал тебе, что ты в плену, – значит, ты не уйдешь, и не: царапайся!

– Я обер-лейтенанта боюсь, – прошептал неприятель. – Пусти меня, пусти меня скорей – я в бой пойду, а то обер-лейтенант не поверит мне, он скажет, – я прятался, и велит убить меня. Пусти меня, я семейный. Мне одного русского нужно убить.

Я взял врага рукою за ворот и привлек его к себе обратно.

– А если ты не убьешь русского?

– Убью, – говорил Вальц. – Мне надо убивать, чтобы самому жить. А если я не буду убивать, то меня самого убьют или посадят в тюрьму, а там тоже умрешь от голода и печали, или на каторжную работу осудят – там скоро обессилеешь, состаришься и тоже помрешь.

– Так тебя тремя смертями сзади пугают, чтобы ты одной впереди не боялся, – сказал я Рудольфу Вальцу.

– Три смерти сзади, четвертая смерть впереди! – сосчитал немец. – Четвертой я не хочу, я сам буду убивать, я сам буду жить! – вскричал Вальц.

Он теперь не боялся меня, зная, что я безоружный, как и он.

– Где, где ты будешь жить? – спросил я у врага. – Гитлер гонит тебя вперед страхом трех смертей, чтобы ты не боялся одной четвертой. Долго ли ты проживешь в промежутке между своими тремя смертями и нашей одной?

Вальц молчал; может быть, он задумался. Но я ошибся – он не думал.

– Долго, – сказал он. – Фюрер знает все, он считал – мы вперед убьем русский народ, нам четвертой смерти не будет.

– А если тебе одному она будет? – поставил я вопрос дурному врагу. – Тогда ты как обойдешься?

– Хайль Гитлер! – воскликнул Вальц. – Он не оставит мое семейство: он даст хлеб жене и детям хоть по сто граммов на один рот.

– И ты за сто граммов на едока согласен погибнуть?

– Сто граммов – это тоже можно тихо, экономно жить, – сказал лежачий немец.

– Дурак ты, идиот и холуй, – сообшил я неприятелю. – Ты и детей своих согласен обречь на голод ради Гитлера.

– Я вполне согласен, – охотно и четко сказал Рудольф Вальц. – Мои дети получат тогда вечную благодарность и славу отечества.

– Ты совсем дурной, – сказал я немцу. – целый мир будет кружиться вокруг одного ефрейтора?

– Да, – сказал Вальц, – он будет кружиться, потому что он будет бояться.

– Тебя, что ль? – спросил я врага.

– Меня, – уверенно ответил Вальц.

– Не будет он тебя бояться, – сказал я противнику. – Отчего ты такой мерзкий?

– Потому что фюрер Гитлер теоретически сказал, что человек есть грешник и сволочь от рождения. А как фюрер ошибаться не может, значит, я тоже должен быть сволочью.

Немец вдруг обнял меня и попросил, чтоб я умер.

– Все равно ты будешь убит на войне, – говорил мне Вальц. – Мы вас победим, и вы жить не будете. А у меня трое детей на родине и слепая мать. Я должен быть храбрым на войне, чтоб их там кормили. Мне нужно убить тебя, тогда обер-лейтенант будет доволен и он даст обо мне хорошие сведения. Умри, пожалуйста. Тебе все равно не надо жить, тебе не полагается. У меня есть перочинный нож, мне его подарили, когда я кончил школу, я его берегу… Только давай скорее – я соскучился в России, я хочу в свой святой фатерлянд, я хочу домой в свое семейство, а ты никогда домой не вернешься…

Я молчал; потом я ответил:

– Я не буду помирать за тебя.

– Будешь! – произнес Вальц. – Фюрер сказал: русским – смерть. Как же ты не будешь!

– Не будет нам смерти! – сказал я врагу, и с беспамятством ненависти, возродившей мощность моего сердца, я обхватил и сжал тело Рудольфа Вальца в своих руках. Затем мы в борьбе незаметно миновали сыпучий грунт и вывалились наружу, под свет звезд. Я видел этот свет, но Вальц глядел на них уже неморгающими глазами: он был мертв, и я не запомнил, как умертвил его, в какое время тело Рудольфа Вальца стало неодушевленным. Мы оба лежали, точно свалившись в пропасть с великой горы, пролетев страшное пространство высоты молча и без сознания.

Маленький комар-полуночник сел на лоб покойника и начал помаленьку сосать человека. Мне это доставило удовлетворение, потому что у комара больше души и разума, чем в Рудольфе Вальце – живом или мертвом, все равно; комар живет своим усилием и своей мыслью, сколь бы она ни была ничтожна у него, – у комара нет Гитлера, и он не позволяет ему быть. Я понимал, что и комар, и червь, и любая былинка – это более одухотворенные, полезные и добрые существа, чем только что существовавший живой Рудольф Вальц. Поэтому пусть эти существа пережуют, иссосут и раскрошат фашиста: они совершат работу одушевления мира своей кроткой жизнью.

Но я, русский советский солдат, был первой и решающей силой, которая остановила движение смерти в мире; я сам стал смертью для своего неодушевленного врага и обратил его в труп, чтобы силы живой природы размололи его тело в прах, чтобы едкий гной его существа пропитался в землю, очистился там, осветился и стал обычной влагой, орошающей корни травы.

Крестьянин Ягафар

Он был самым старым человеком в районе, а может быть, и во всей Башкирии, и его звали всего чаще не по имени – Ягафар, а по старости – бабаем, что означает по-башкирски дедушка, старик.

От старости лет с бабая сошли все волосы – и с головы, и с лица, и он стал голым, мягким и нежным на вид, как младенец.

– Волосы ушли с меня, – говорил бабай. – Им надоело жить на мне: я ведь давно родился. Пусть ушли, я по ним не скучаю, пустое лицо мне легче носить.

И бабай смеялся пустым, жалким, но веселым