Живые картины (сборник) - Полина Юрьевна Барскова
Живые картины (сборник) читать книгу онлайн
Для окончательно свободного и окончательно одинокого «экзистенциального» человека прощение – трудная работа. Трудная не только потому, что допускает лишь одну форму ответственности – перед самим собой, но и потому, что нередко оборачивается виной «прощателя». Эта вина становится единственной, пусть и мучительной основой его существования, источником почти невозможных слов о том, что прощение – и беда, и прельщение, и безумие, и наказание тела, и ложь, и правда, и преступление, и непрощение, в конце концов. Движимая трудной работой прощения проза Полины Барсковой доказывает этими почти невозможными словами, что прощение может быть претворено в последнюю доступную для «экзистенциального» человека форму искусства – искусства смотреть на людей в страшный исторический мелкоскоп и видеть их в огромном, спасающем приближении.
Мелюзгу наконец вышугивают из клуба в тесную июльскую ночь, и мы с Таней завороженно бредём спать. Человек Андрей, которого на дискотеку как вонючую тварь, ясное дело, не пускают, движется следом за нами. Он никогда не выпускал тебя из поля зрения, твой унылый телохранитель. Из ночи слышно: «Кудрявая, ты тут? Кудрявая, ты тут?» Таню раздражает это блаженное бессмысленное повторение, её занимает ганимед из старшего отряда, что она и пытается тебе втолковать горячим шёпотом. Ты её волнения вполне не понимаешь, но слушаешь очень внимательно, а крики Андрея тебе только ясны и успокоительны (И сторожа кричат протяжно: Ясно!..).
Так он и следовал по ободку того лета, сиротской, бодрящейся жизни пионерского лагеря, твой пастырь-цербер с грязными дрянными руками. Июнь, июль, август.
Потом была, как положено, сцена разоблачения. Чей-то бдительный родитель при внеочередном визите застал врасплох, что весь младший отряд запаршивел, в смысле вшей и в смысле приблудного человека Андрея, поселившегося уже внаглую в коридоре серого дощатого домика младшего пионерского отряда на расплюснутых картонных коробках. Паразитам был объявлен бой.
Квохтание ледяных ножниц на затылке и щекотное лёгкое чувство – падают мёртвые волосы, полные живыми тварями. Воспитательница Гера уныло наблюдала за тем, как сорок её воспитанников становятся плешивые. Ты вышла на крыльцо уже в объятия метко подоспевших родителей, с любопытством целующих твою новую нежную лунную голову с новыми нежными кратерами.
Краем глаза заметила удаляющуюся в першпективу, помеченную задравшими горны гипсовыми пионэрами спину человека Андрея. Потом он, как водится в воспоминаниях, доведённых до кинематографических стандартов дурного вкуса, поворачивается, медлит. С брезгливостью осматривает новую тебя, очищенную и отчуждённую от вшей и от него. Не-кудрявую и, как следствие, не ту, которой всегда везёт, которой причитается изумлённый рабский взор. Вся эта сцена расколдования, падения волшебства длится совсем мало времени. Ты покидаешь убоговатую обитель, вцепившись в родительские мизинчики, – заберите, заберите меня отсюда, от семейства одинаковых горнистов в шумящий сумеречный город, город забвения.
Отсюда – залитый сиянием черничник, лиловые ладони, насыпающие ягоды в детский рот, кудрявая ты тут, со звоном летящие на пол вшивые кудри, фальцеты притворщиков: ты моё сердце, ты душа моя. Приблудный человек обнюхивает твою горящую в луче голову-цветок, ты обнюхиваешь его псиной разящие руки (недавно после не слишком удавшегося чтения сиплый старик расчувствовался: «Особенно меня тронуло, что Вы используете в своих стихах слово „обнюхивать“»).
В этих огрызочках, обрезочках, до которых удаётся дотянуться, нет ни тревоги, ни брезгливости, ни смысла, ни сожаления. Сродни блаженству.
Ульянова в августе
Миле Назыровой
Мне очень хочется рассказывать историю нормального русского человека, сегодняшнего городского жителя. Ну не европейского, а вообще просто нормального… Иначе детали, которые могут быть вообще сугубо русскими, будут серьезно отвлекать зрителя… Я занялся универсализацией своего текста… Я пишу свой текст на русском языке и для русского читателя, полагая, что русский читатель – это такой же нормальный человек, как и я.
Гришковец
Бабушкин мир – улица Кропоткина
Ацетатное платьишко, мертвый и мертвящий шелк, как будто надеваешь на себя пластиковый пакет, потеешь, следовательно, пахнешь лисицей (твой брезгливый отчим так и говорил: ты опять пахнешь лисицей, дорогая). В прошлом году тебе выпало синее в горошек, а в этом – чайно-розовое, в гуашных взрывах и акварельных подтеках.
Бабушка, причмокивая и вздыхая от умиления, вручает маме десятку, и вы едете в Детский мир выбирать себе трофей этого лета. Платья из мертвенных недышащих материй, нанизанные на вешалки, зазывают вас крылышками, издают скорбный шелест.
Висят как лярвы, вот-вот вылупятся – мама, королева-нищенка, королева в изгнании, перебирает их обезьяньими брезгливыми ловкими пальцами красоты и говорит неодобрительно, с упреком: ну хотя бы вот это.
Так Иродиада, думая, как бы ей скоротать вечерок, остановила выбор на постановке с танцами и головой угрюмого иноземца. «Ну хотя бы вот это», – хмурясь, назначала она.
Вы снимали наряд с железной дыбки, на которой он был растянут, и, не дыша, несли в кассу. Вы возвращались к бабушке на улицу Кропоткина, и ты мерила платье перед вздыхающей, ухающей бабушкой, тетушкой и двоюродным братом, странноватым юношей, обучившим тебя соблазнам астрономии и ботаники, рассказывавшим в полутьме пыльной комнаты о великих путешественниках. Пока он, размахивая слишком длинными руками, ходил по комнате и выкрикивал свои сообщения, ты лежала, зажмурив глаза от напряжения, иногда ты просила его помолчать, чтобы обдумать сказанное; обдумывая сказанное, ты иногда засыпала, и он тихо сидел, ждал.
Потом за тобой забегал другой двоюродный брат, бликующий арлекин, пловец (стиль дельфин) и насмешник, он брал тебя за руку, и вы бежали В ЦЕНТР, ты не поспевала, он смеялся, а тот другой оставался в пыльной комнате с ботаническими атласами, подпиравшими его девственное ложе.
Оставался на улице Кропоткина – географа и бунтовщика, еще в среду Кропоткин выдумал-сообщил о существовании Ледникового периода (вспотевшие, в пятнушко, лысины академиков, шум, будут ли еще вопросы), а уже в четверг его отправили в Крепость.
На каждый год тебе полагалось два платья: школьное и другое, тайное, для игр, для танцев в сумеречной стране, куда никому не удавалось тебя выследить-проследить.
Пуговица
Напоследок еще оставались последние дни августа – самый сладкий медовый кусочек лета, сладость уже переходит в горечь, уже встречаются на улице однокашники, разрываемые желаниями поделиться своим летом и не пускать тебя в него – тебя, разведчика вражеской армии серых стен и бурых передничков.
Пока ты еще сам по себе.
Она была смуглая, кудрявая, живая и ласковая девочка, что-то в ее темных спокойных глазах, в ровной походке было особое.
Откуда ты знаешь?
Библиотечный формуляр из самой дешевой бумаги с вкрапленными опилочками: наклоняющимся вправо почерком (чернила всегда кончаются, истекают к третьей букве) перечисляет все новые и новые сокровища.
Библиотекарь, женщина с тематически уместной базедовой болезнью, покорно и неприязненно вручала тебе все новые и новые тома – «Детские годы Ильича», «Начало», «Удивительный год», «Три недели покоя», «Снегирь», «Общество чистых тарелок», «Мальчик и Ленин», «Встреча в лесу», «Ленин и часовой», «Сердце матери», «Дорогое имя», «О том, как
