Идущая навстречу свету - Николай Ильинский

А так ему хотелось хоть за какую-нибудь малость поругать жену, показать, кто в доме хозяин, так нет же — у нее всегда все в порядке, что она за человек! И Афанасий Фомич недоуменно разводил руками. — А Санька твой еще, небось, дрыхнет, аж пузыри из носа выскакивают, — нашел он, наконец, причину, за что можно упрекнуть жену: за Санькины сопли.

Но негодовал Афанасий Фомич скорее для самоутверждения в качестве хозяина, а слышавшую все его бурчание жену он на людях всегда лишь хвалил за аккуратность и, как утверждал, за хозяйский глаз. Все она делала вовремя и так хорошо, что даже поругать ему ее не за что было, хотя иногда и очень даже хотелось.

Перед зеркалом, поставленным в хате между двумя окнами, Афанасий Фомич, как всегда, по утрам покрутился так и сяк, со всех сторон показал себя самому себе, подстриг большими ножницами, какими обычно с давних времен стригут овец, округлую с обильной проседью бороду и поправил усы. Не те усы, какие он завел, будучи в плену у австрияков, как он называл по привычке австрийцев. Тогда это были усы пышные, черные, как смоль, а теперь порыжевшие, поредевшие, да еще побитые хотя и редкой, но заметной сединой; он подрезал кончики, которые прежде задорно закручивались вверх, а теперь беспомощно висели вниз.

Отставив, наконец, зеркало, Афанасий Фомич подошел, как он любил говорить, к иконостасу, к тому месту, где были вывешены семейные фотографии и портреты, в том числе и фотография, привезенная им из австрийского плена, где он, как выражался сам, гнул спину на австрияка-живодера, толстого Иогана, которого про себя Афанасий Фомич с презрением называл кулаком-эксплуататором. Однако на фотокарточке Иоган отсутствовал, а стоял рядом с Афанасием Фомичем такой же, как и он, русский пленный Ферапонт с такими же бравыми усами. Теперь эта фотография была в деревянной рамке и висела на самом видном месте главной стены хаты. Вот это были тогда усы, ненапрасно жена Иогана, молодая смазливая бабенка Урсула, клюнула на них и, к великому негодованию ревнивого мужа, бегала за пленным батраком Афанасием, как прирученная собачонка. Сняв портрет с гвоздика в стене, Афанасий Фомич, прихватив пальцами край рукава сатиновой, с петушками по голубому полю, рубахи, осторожно протер этим рукавом его от пыли и от засиженных бесстыжими мухами мест. Затем вновь повесил его на вбитый в стене гвоздик, сделал шаг назад, полюбовался, подмигнул портрету из-под клочковатой седой брови левым глазом и прошептал самому себе: «Как новенький, виси на память другим!»

Анисья Никоновна замечала, как муж усердно освобождает портрет от пыли, но не сердилась, не ревнуя, как прежде, в молодости, а только молча загадочно улыбалась. В прошлом она делала замечания, и даже дерзкие, но не обижавшие мужа, не вызывавшие его на сквернословие, которое у него всегда было на кончике языка, и даже на насмешки, а теперь только улыбалась. «Бог с ним, — думала она, — пускай забавляется…»

Он замечал это и только повторял:

— Аниська, а Аниська, ты чего это?

— А так, Афонька, — вытирая концом платка уголки губ, как всегда, покорно отвечала Анисья Никоновна.

Сегодня ночью Афанасию Фомичу почему-то и вовсе не спалось: то там чесалось, то там, он безуспешно переворачивался с боку на бок, шепотом чертыхался, но так крепко за всю ночь и не уснул: сон, как испуганная ворона, облетал его стороной. Нет, он появлялся на минуту-две и снова таял, как утренний туман над лугом. И с вечера продолжал тревожить ноздри запах сгоревшей восковой свечи в медном подсвечнике, которую всегда на ночь зажигала жена перед портретами Александра и Виктора. А тут еще неугомонный сверчок (спьяну, что ли) в подпечке пел да пел свое несуразное, ни на что не обращая внимания, даже на сердитое ворчание хозяина. И Афанасий Фомич с досады резко откинул старое одеяло, сшитое из цветных лоскутков еще до его свадьбы на Аниське, встал, кряхтя, с кровати, которая обиженно скрипнула, и вышел во двор, на крыльце почесал спину о перила крыльца и огляделся по сторонам.

Сколько раз вставал так рано Афанасий Фомич и выходил на это крыльцо со скрипучими досками под ногами, но все это как-то проходило мимо его восприятия. А сегодня он словно впервые в жизни увидел предутренний небосвод, где должно было появиться солнце, и старое сердце его заколотилось, как у парубка перед первой встречей с девушкой. На светлом челе зари ярко сияла звезда. Афанасий Фомич ничего не знал о планете Венера, но зато хорошо знал и мог даже долго рассказывать об утренней зорьке, да еще о Висожарах, то есть Стожарах, которые висели теперь в первозданном скоплении светлых шариков почти над его тесовым, хотя уже и старым, как он сам, крыльцом.

От дивной красоты предрассветного неба невозможно было глаз оторвать. Низко над восточным горизонтом сначала посветлело и одновременно забелел над речкой туман, на лепестках травы серебром засверкали капельки утренней росы; затем из-за горизонта, все ярче сияя, обозначились золотые лучи еще невидимого солнца. Лучи озарили собой небосклон, докрасна поджарили края редких облачков, выплывших из ночной тьмы. Под птичьи перезвоны утро распахивало розовый занавес, земля пробуждалась ото сна. В ноздри Афанасия Фомича ударил запах коровы, зашевелившейся в сарае, а также пыли и травы.

Невидимое солнце из-за неровного холмистого горизонта еще только облизало светлым языком-лучом край небосвода, уничтожив сразу несколько горстей звезд, затем язык его стал ярким, золотистым, охватившим все небо; вспыхнув в капельках росы на траве и листьях кустов, солнце поднялось над горизонтом и, словно огненные руки, протянуло лучи к луговой речке, голубым зигзагом сверкавшей посреди зеленого ковра луга, который по ветру мягко шелестел, и по нему бежали высокие зеленые волны еще не скошенной сочной травы; затем нырнуло в речку, освежилось и теперь весело посматривало из прозрачной глуби. Утро наконец проснулось, открыло ясные голубые глаза, взмахнуло легкой розовой косынкой, растворило звезды в своем сиянии и обрушило с высоты на возликовавшую землю океан света и тепла.

Афанасий Фомич, не раз встречавший рассветы, не выдержал на этот раз и смачно выругался, но не со злобой, а с веселыми нотками в ласковом хрипловатом голосе. Его услышала соседка Марфа Сафроновна, женщина моложе Афанасия Фомича, но несчастная, как говорили о ней односельчане, ибо осталась без мужа Трофима, не вернувшегося с войны.

— Крепко ругаешься, Афанасий, аж зубы ржавеют, давно такого не слышала, — сказала она через плетень, широко улыбаясь, — приятно было услышать, особливо… таким, как я…

Афанасий Фомич понял намек соседки и