Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

тепло, привираю, что его лицо на фотографии не узнают даже близкие люди. Он соглашается сняться, как все (или почти все) до него. Мне требуется несколько минут, чтобы зарядить сверхчувствительную пленку. Я опускаю фотоаппарат в черный светонепроницаемый мешок — даже один самый тонкий лучик способен убить изображение. Работаю быстро, ведь я делала это сотни раз, причем остаюсь голой и не умолкая болтаю и напеваю, чтобы держать Камаля на расстоянии, но небольшом (так мы в любой момент сможем продолжить с того места, на котором остановились!). Наши тела сливаются третий раз — безыскусно, без ужимок, милых сердцам французов (ох уж эти мне претенциозные богохульники, они вечно бегут впереди паровоза! Эти злюки очень жестоки и в то же время трусливы), и без “здорового” сексуального равноправия американцев (янки очень гордятся умственными способностями, раздают сертификаты об окончании курса усовершенствования эндорфинами и дипломы магистров мастурбации). Мы совокупляемся молча, как древние люди, — именно после таких соитий появляются на свет дети, они сопровождаются слезами, кошмарами и озарениями. “Удовольствие” — слишком слабое слово, как, впрочем, и “наслаждение”, чтобы определить происходящее здесь и сейчас. Не возьмусь утверждать, слились мы воедино или остались разделенными, одна я или с мужчиной.

В этот момент я и делаю снимок. Я внутри. “Кэнон” — часть меня. Я и есть сверхчувствительная пленка. Ловлю невидимое, впитываю жар тел.

Потом Камаль покрывает мои руки поцелуями. Он счастлив, как и я, мое тело излучает блаженство, я вибрирую, дрожу от радости — от корней волос до кончиков пальцев. Последняя просьба: “Твоя фотография, — говорю я ему. — Можно я пересниму твою фотографию?” Объяснить это на итальянском очень трудно. “Я хочу щелкнуть не тебя самого, а фотографию, с которой ты не расстаешься, твой талисман. Например, изображение твоей жены, или сына, или отца, тебя самого в детстве, в конце концов… Может, у тебя есть такая в бумажнике?”

Я проделываю этот номер со времен выставки “Дочери и сыновья шлюхи”.

Камаль колеблется. Раздумывает. Как велика вероятность, что его жена, живущая в Гэмлике, услышит однажды, что на выставке в Париже, Арле или Берлине видели фотографию под странным названием “Возлюбленные любовников” этой странной Дианы? Возможность ничтожно мала, практически равна нулю.

Глаза у жены Камаля темные и лукавые, на голове у нее красный платок, она чем-то похожа на Монику Витти в “Приключении”[43]. Он показывает мне снимок в знак того, что мы были вместе здесь, в этом номере. Я прицеливаюсь, пытаюсь “вчувствоваться”, понять, уловить и щелкаю: лицо молодой турчанки навечно отпечатывается на сетчатке моего глаза, моей пленке, моей жизни.

— Спасибо, Камаль. Это было великолепно.

— Спасибо, Диана. Будь счастлива. Живи долго».

Все описанное происходит за четверть секунды, на третьем этаже дома Данте, пока Рена идет мимо незнакомца к лестнице. Увы, у нее нет времени сбежать с ним. Она опускает глаза и не останавливается.

Scusi, signore[44].

Ну что, теперь он отправится сочинять свою Комедию?

Как хочется, чтобы ее тело до ночи сохранило жар, перенятый от виртуального красавца Камаля!

Рена входит в отель «Гвельфа» и вдруг соображает, что Guelfa — не что иное, как Guelfe (а именно — гвельф), как Roma и Rome (воистину, все туристы — идиоты!). Она шагает по лестнице через две ступеньки, подходит к номеру 25.

Симон и Ингрид сунули ей под дверь записочку: они заказали себе перекусить в номер и лягут пораньше, чтобы завтра быть в форме.

Она закуривает, подходит к открытому окну, смотрит вниз, на садик. Думает об оплывающем мозге святого Лоренцо и сцене с участием Симона и Ингрид перед отелем «Королева Елизавета»…

1969-й, промежуточный год.

Родители приняли жесткое решение выдворить из дома ее старшего брата Роуэна и отправить его в католический пансион, находившийся к западу от Монреаля. Рена, боясь, что ее тоже отвергнут и выгонят, вела себя тише мыши. Она не жаловалась, не докучала отцу с матерью, ничего не требовала и не сетовала, что приходится так часто проводить вечера в обществе бонны Люсиль в их большом доме, купленном в ипотеку, которая выплачивалась с большим трудом.

«Слава Богу, появилась ты, Субра!»

Именно в том году Рена впервые увидела одну работу Дианы Арбус[45] — портрет девочки-подростка: длинные прямые светлые волосы, под густой челкой почти не видны глаза, белое кружевное платье кажется колючим, лицо и все тело заледенели от печали… «Если такое можно снять, щелкнув затвором, я хочу стать фотографом!» — подумала она, угадав в меланхоличной девушке родственную душу. Она вывернула наизнанку фамилию фотографа, превратила в имя для незнакомки и решила сделать все, чтобы развеселить ее, отвлечь от грустных мыслей. С того дня соприкосновение их с Суброй разумов согревает ей душу. Рена безгранично благодарна американке Арбус за бесценный дар — невидимую собеседницу.

Внезапно она чувствует ужасную усталость, раздевается, чистит зубы и ложится в постель с «Адом».

В полночь Рена засыпает с мыслями о текущей в Преисподней реке, которая зовется Лета — Забвение.

Через год, — шепчет Субра, — я забуду, был Данте гвельфом или гибеллином, через пятнадцать не вспомню, что они воевали между собой, а через тридцать — если никуда не денусь! — не вспомню ни это путешествие в Тоскану… ни Данте.

СРЕДА

«Я хотела бы сфотографировать весь мир».

Freddo e caldo[46]

Мы с друзьями шатаемся no парку Бют-Шомон в Девятнадцатом округе Парижа — в центре высится Лысая гора, покрытая какой-то неопознаваемой субстанцией белого цвета, — я забираюсь на самый верх, зачерпываю немного вещества, растираю пальцами и понимаю: это искусственный снег. Внезапно склон раскалывает глубокая расщелина, я пытаюсь уцепиться за края и стенки, но они слишком гладкие, я не удерживаюсь и лечу вниз бесконечно долго, совсем как Алиса, провалившаяся в нору Белого Кролика. Я падаю и с ужасом думаю о хрупких и незащищенных частях моего тела, в первую очередь о промежности — боюсь покалечиться… Момент удара пропущен — я присоединяюсь к друзьям в чайном салоне на улице Бозарис и объясняю им, в страшной тревоге, что тело мое осталось там, внизу, — оно, должно быть, сильно изранено — поможете найти? Они продолжают болтать, не обращая на меня никакого внимания, потом вдруг встают, собираясь уходить. «Но… как же мое тело? Я не смогу уйти без тела!»

Странно, — говорит Субра, когда Рена просыпается, — единственное место, о котором женщина может не беспокоиться при падении, это как раз