Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

Пеппу, но, слава богу, не только про неё.

А вот мама Глафира смотрит сериалы.

Случилось как-то так, что когда я прихожу в гости к Пересмешниковым, я чаще всего общаюсь с Глафирой. Не подумайте чего нехорошего. Так очень часто бывает. Когда твой друг (Арсений) – друг тебе уже лет сорок, с детства, то никакой ревности как-то и нет. А общение с его женой – замечательный этикет. Ты за ней ухаживаешь (как бы), а он за твоей женой (тоже как бы), и это прекрасно.

И вот я прихожу к Пересмешниковым и смотрю с Глафирой (на жаргоне Пересмешниковых: с «Главком») ее сериалы.

Сейчас пошло новое поветрие – сериалы корейские.

В советское время, как помнит тот, кому нужно, у нас были добрые индийские фильмы. Там какой-нибудь могучий Мохнапутра любил без ума свою красавицу Кривомудру и часами пел ей песни о главном, а красавица Кривомудра в свою очередь отчаянно пищала что-то в ответ своему могучему Мохнапутре, ворожа пальчиками.

А потом пошли мексиканские и всяческие там бразильские сериалы, где в девятьсот сорок восьмой серии вдруг неожиданно для всех оказывалось, что роково усатый, как загоревший морж, Хуан Антонио – незаконнорожденный сын бородатого, как плотоядный козел, Луиса Альберто, а прекрасная Хуанита Альварес, старшая сестра Хуана Антонио, – мать Луиса Альберто от тестя Хуана Антонио Мигеля Рикардо, который, оказывается, всю жизнь любил Изабеллу, бабушку Хуаниты. И вся эта многосерийная кукарача длилась годами. И миллионы постсоветских женщин смотрели и смотрели про бабушку Хуаниты. Потом много еще чего было – американского, французского, японского. И вот сейчас – корейский период (ср. «Парк юрского периода»).

Конечно, содержание этих корейских шедевров я не помню. Но диалоги там носят примерно следующий характер.

– Тебе нравится, как я в этот раз приготовила твою любимую лапшу чань чжамён, Суп Ем Сам?

– Да, конечно, Чуй Мой Чай, мне очень понравился чань чжамён.

– А ты меня любишь за это, Суп Ем Сам?

– Да, конечно, я безумно люблю тебя, Чуй Мой Чай.

– Не правда ли, у нас когда-нибудь потом будет прекрасный ребенок, Суп Ем Сам?

– О да, будет, конечно же будет, моя любимая Чуй Мой Чай… (лирическая музыка)

– А как мы назовём его, Ем Сам?

– Думаю… О, я не знаю. Наверное… я не решаюсь (лирическая музыка). Думаю… мы назовём его Чук Нам Гек, Мой Чай.

– О, какое хорошее имя, Ем Сам… Попробуй еще мой чань чжамён (Суп Ем Сам громко пробует чань чжамён).

– О да, он прекрасен, твой чань чжамён.

– Я счастлива, Ем Сам… А знаешь, с кем я готовила его?

– С кем же, любимая Мой Чай?

– С моим братом.

– У тебя есть брат?

– У меня он есть.

– Настоящий брат?

– Да, настоящий брат.

– Кто он?

– Я же сказала, брат.

– У него есть имя?

– Его зовут Вот Вам Пук.

– Какое хорошее имя (лирическая музыка). А ты знаешь, Мой Чай…

– Что я должна знать, Ем Сам? (пауза, лирическая музыка)

– У меня тоже есть брат.

– О боже, кто он?

– Он брат мой. Чего непонятного. У каждого мужчины должен быть брат.

– У него есть имя?

– Есть, Мой Чай. Вот Как Пах.

– Это очень красивое имя, Ем Сам.

– А у меня…

– Что у тебя? (лирическая музыка)

– У меня есть еще много братьев, Ем Сам. Они занимаются тхэквондо. И у них тоже есть имена.

– Как странно. И как же зовут их, Мой Чай?

– Их зовут Прыг Скок Бряк и Тыр Пыр Брык. Тебе нравятся эти имена, Ем Сам?

– Да, очень красивые имена. А мою сестру… мою сестру… (вдохновенное чавканье чань чжамёном)

– У тебя есть сестра? И ее тоже как-то зовут?

– Да, Мой Чай. Ее зовут Пух Ым Прах.

– Прекрасное имя, Ем Сам. А еще… А еще… У нас будет дочь. И мы тоже дадим ей самое красивое имя в мире. Я знаю, как мы назовем ее, Мой Чай. Мы назовем ее Пап Мам Дай.

– О как я счастлива, Ем Сам!

– Отчего ты плачешь, Мой Чай?

– Наверное, чань чжамён очень острый.

(Лирическая музыка. Смех).

Эти корейские диалоги продолжаются бесконечно.

Заканчиваю. Однажды я пришел в гости к Пересмешниковым. Из каждой двери неслось что-то свое: о Федоре Емельяненко, о маме Свинке, о каком-то корейском полицейском Тык Пык Ноле. И вдруг я услышал звонок мобильника моей жены. Она почему-то забыла его в моей сумке. Это был ее фирменный звонок про «белые розы».

«Лас Квай Май», – подумал я. И еще подумал, что у нас была прекрасная жизнь и мы ничего ровным счетом не потеряли за эти полвека кукарачи. И мы сели с Глафиркой смотреть про какого-то ничего не говорящего моему сердцу Гу Чан Сона, который, как выяснилось, – наш вылитый сладенький Юра Шатунов.

Все будет хорошо в нашем непростом мире.

Как мы с кошками… получили очень много баллов

В конце каждого семестра, а уж в конце учебного года в особенности, я – как каждый преподаватель – должен писать отчет о проделанной работе.

Вроде бы логично: отработал – отчитался. Да, логично. Но если бы не форма отчета, которую, по-моему, писал какой-то пьяный идиот. Как сейчас его вижу: галстук за сто евро и рожа типа ромбабы.

В конце года мне, как и десяткам тысяч других жертв пьяного идиотизма, присылают огромную таблицу, которую надо заполнить. Расставляя, а потом подсчитывая баллы. Таблица – объемом с «Одиссею» Гомера. Критерии, по которым начисляются баллы, – загадочны, как улыбка крепко подвыпившей Джоконды. Логики нет никакой. Полный театр абсурда.

Например, я написал большую-пребольшую монографию. Четыреста страниц. Писал ее несколько лет. Вложил в нее весь свой неуклонно дряхлеющий предстарческий мозг и всю свою безудержную российскую душу. Я знаю: эту книгу будут читать многие поколения ученых. Ее будут цитировать в двадцать втором веке. И получил за монографию, условно, 30 баллов. Хорошо. Что я делаю дальше?

А дальше я за пятьдесят тысяч рублей опубликовал пятистраничную статью в международном научном журнале с условным названием «Дерьмокопус». Эту статью не будет читать никто и никогда. Я не вкладывал в нее ни душу, ни мозг. Я вложил в нее только пятьдесят тысяч рублей, которые занял у моего приятеля Сёмы Чихалкина, шустрого менеджера отдела доставки, обогатившегося во время пандемии.

Я занял их, эти пятьдесят тысяч, потому что мне нужно было набрать баллы и переизбраться в очередной раз на должность профессора. Без баллов меня уволят. Как негра на плантации, не выполнившего план по рубке сахарного тростника.

Сколько я