Как читать книги - Моника Вуд

– Садись в машину, – говорит Вики, и я слушаюсь ее.

– Машина что надо, Вик. Пахнет как новая.

– Она и есть новая.

Как поддерживать разговор на Воле? Я забыла как. Даже с сестрой. Особенно с сестрой.

– Как ты ее отхватила? – интересуюсь я.

– Замуж вышла.

– За кого?

– За Билли Уингейта. Сейчас вот дом ремонтируем.

– У вас дом?

– Джондан-плейс. Купили в прошлом году.

– Вау, – говорю я. – Похоже, тебе все удалось.

– Похоже, да.

У Билли Уингейта автосалон на Шоссе 2, сразу за Эбботт-Фоллз, потому что его отец, который владел автосалоном до него, в сорок шесть умер от инфаркта. В старшей школе Билли учился с Вики в одном классе, но я вообще не думала, что он ей нравился. Деньги рулят.

– Могла бы сообщить, – говорю я, имея в виду свадьбу. – Я бы за тебя порадовалась.

– Вот сейчас и сообщаю.

– Потому что я спросила.

Вики включает зажигание, мы выезжаем с парковки. Здесь так красиво, полоса земли – это целое поле, горы и долины, которые простираются без конца и края под уклоном вверх, пока не упираются в громадное строение – дело рук человеческих, уродливей трудно придумать. Изнутри видно только верхнюю часть подъема, поросшую травой лужайку и дикорастущие деревца и кустарники. Мы наблюдали индеек. Оленей. А однажды – на День благодарения – лося, и отстойный день вдруг стал таким, что мы о нем говорили еще многие недели.

Я высовываюсь в окно сверкающего «бьюика» Вики – ведь я никогда отсюда не видела тюрьму. Начнем с того, что привезли меня под покровом ночи, да и упиваться видами настроения не было. Тюрьма маячила на верхней точке подъема: грубые кирпичные блоки, неприглядные пристройки и, разумеется, рабица да колючая проволока. Отсюда мне видна только одна часть – Мужская. Женская далеко за ней, отделена от характерного смрада Мужской и представляет собой «передовую» модель, которую нам полагалось ценить каждую минуту каждого скучного до чесотки дня.

Ну я-то на самом деле ценила. Один раз меня уволокли – это значит «пошла вон», но не в Аквариум, а в тюремный Блок, специальный отсек, который раньше был частью Мужской тюрьмы и существовал на тот случай, когда тебе нужно преподать урок «как жить в обществе». Дело было в самом начале, когда у меня был такой депрессняк, что я не могла голову оторвать от подушки, а на перекличку поднимали в шесть утра. Мы называли это «тяжкий преступный сон». Три раза проспишь – и отправляешься в Аквариум на денек-другой, это камера прямо возле рабочего помещения, одиночная, но не совсем. Проспишь четыре раза – и тебя волокут туда уже на неделю, а урок о «жизни в обществе» преподается с помощью двухсот муравьев, которыми кишит уборная. Неудивительно, что мужчины целый день орут, ведь их жуткое здание катастрофически разваливается. Так как их участок недалеко от нашего участка, нам все слышно, но ничего не видно. Один раз тебя уволокут туда, и альтернатива кажется тебе просто отличной.

Я ценила, да. Эту передовую модель. Она была не так плоха. Мы много смеялись. Этот наш смех был все же странный, вечно на волосок от истерики. У нас была компашка – Бритти, Мариэль, Шейна, Дезире, Киттен и я, все члены Книжного клуба. И мы придумали игру под названием «Когда выйду, я первым делом…». И вот мы в рабочем помещении, вяжем – нас вполне можно принять за женщин из прерии, только без пестрого рисунка на тканях. Первый круг всегда о сексе и только о нем.

Бритти: «Когда выйду, я первым делом, пока милый везет меня в наимоднейший отель, сделаю ему минет».

Шейна: «Когда выйду, я первым делом оттрахаю своего мужика так, что он будет молить Иисуса о спасении». (Шейна умеет быть развратной.)

У Дженни Большой пожизненное, но она все равно в игре: «Когда выйду, я первым делом выкопаю его и в два счета снова убью». Она не шутит – видно, как дергается мускул возле рта, это всерьез. Как я уже упоминала, мы никогда не говорим о своих причинах, но Дженни Большая натворила такое, что попала-таки в новости. Облила керосином своего мужа с козлиным лицом, пока тот храпел в отключке, лежа в луже мочи на диване, за который она только что заплатила и привезла домой после четырех месяцев ожидания. Сожалела она, помимо испорченного дивана и сорока лет, лишь о том, что при пожаре погибла ее собака, Элмо, помесь терьера весом килограммов в пять.

Элмо в Книжном клубе упоминается часто. Даже очень. Все напоминает Дженни Большой об Элмо, потому что больше никто и никогда ее не любил.

Дона-Лин, которой сидеть осталось четыре года из пятнадцати, говорит следующей: «Когда выйду, я первым делом встану за чертовой колючей проволокой и пропою весь мюзикл „Отверженные“, потом „Богему“ и буду петь, пока они не откроют ворота и не выпустят вас, чертовок». Это вызывает аплодисменты – мы знаем: она способна на такое.

Рене: «Когда выйду, я первым делом попрошу прощения у mémère»[6]. Это максимум, что мы себе разрешаем, что касается причин. Упомянуть людей, у которых должны просить прощения.

Потом Киттен: «Когда выйду, я первым делом поцелую свою девочку четырнадцать раз». Киттен крупная, мягкая и пухлая, но в этой игре у нее сдавленный голос.

И Дороти – старая, круглая и розовощекая – не то чтобы тоже играет с нами, но говорит, чтобы слышали: «Когда выйду, я первым делом куплю внуку семь подарков на день рождения».

Числа – это сколько прошло лет, и сразу становится тихо, нам грустно и вовсе не до развлечений. Маленькой дочери Киттен, Принсес, четырнадцать, и живет она в приемной семье где-то в Орегоне.

Так вот. Мы сидим и вяжем, как женщины из прерии, в большом рабочем помещении с высокими потолками и расходящимися коридорами. Я живу во втором Проходе, где женщины по большей части приятные. Не Сумасшедший дом хотя бы. А четвертый Проход как раз и есть Сумасшедший дом.

И вдруг, непонятно как, я больше не живу во втором Проходе, не сижу в рабочем помещении, не хожу ни в Книжный клуб, ни в Производственную, а, как свободная женщина, еду на пассажирском сиденье еще пахнущей автосалоном машины сестры. Я все дышу и дышу