Эуа! - Иван Александрович Мордвинкин

смутный образ молодой девушки, хохочущей от счастья быть.

И в ответ на это странное моление Стас ощущал словно бы лекарственное облегчение, нисколько не преуменьшающее глубины горя, но примиряющее с действительностью и с Богом.

По окончании службы они, поддавшись всеобщему течению, подошли к священнику под крест. И даже, когда они уже вышли, Стас ощущал на лбу прикосновение этого креста. Будто Бог коснулся его из ниоткуда.

Осталось только собрать вещи.

— Я не могу с ней не попрощаться, — сам не зная зачем, сказал Стас.

Отец задумался, кивнул.

— Я сделаю это, подожди меня на скамейке.

Он всучил сыну купленный у мороженщицы сок в коробочке с трубочкой, и ушёл к главврачу.

Увидеть живые останки Евы — это самое страшное, что мог вообразить Стас. Но бросить всё и уйти он уже не мог.

Потому, что теперь это был совсем другой Стас. Теперь он знал так много, что уже верил. Он уже знал не умом, а сердцем.

6. Чувствую

Стас не мог смотреть. Он прятал взгляд от этих двадцати восьми деревьев, забора и тротуара, который лежит. Он всё это любил, но всё это горело в его душе жутким пожаром.

И он впервые сел на другую скамью, лицом к больнице.

Валентина Павловна мелькнула и исчезла в дверях.

Потом она появилась снова. Не глядя на Стаса, чтобы не встретиться с ним глазами, «выволокла» покосившуюся старушку, «припарковала» рядом с ним.

И он смотрел на коляску и думал, что Бог знает, что делать с нами всеми. А мы сами не знаем ничего. И всякую приснившуюся нам или вымышленную ерунду полагаем за несчастье или за счастье. А получив желаемое, так и не наполняемся ничем, кроме пустоты.

Поэтому Он сам делает то, что должно. Хотя и больно нам порой от наших добровольных искажений ума и сердца.

Стас вздохнул и глянул на дверь, надеясь, что отец справится как можно скорее.

Но тот всё не появлялся, и Стасик опустил голову, чтобы не видеть ничего, кроме своих ног в больничных тапочках.

Ирина вывела на прогулку какого-то «свежего», незнакомого ему старичка, усадила на скамейку, объяснила, чего нельзя. Тот кивнул перевязанной головой и уставился взглядом в тротуар.

Стас глянул на её голос, встретились глазами. Она улыбнулась в знак приветствия. Ирина была в коротком отпуске по семейным обстоятельствам, и всё отделение дожидалось её с нетерпением.

Ждал и Стас.

Но не теперь уже.

Потом Ирина выкатила коляску, в которой сидела рыжая девушка с переломами обеих ног. Девчонка оказалась по возрасту близка к Еве, и эта мысль больно резанула его по сердцу.

Вскоре Валентина Павловна укатила и старушку и ту девушку.

А Ирина вывела под руки другую.

Так они выгуливали своих подопечных каждый день.

Стас глянул и на эту. И она была где-то того же возраста. Только ещё и болезненно красивая до жути, хотя и лысая, как и положено «тыкве».

И к горлу Стаса опять подступил ком, и слёзы, наконец, навернулись на глаза, как-то до горяча облегчая душу.

Ведь она тоже была достойна жизни! И больше, чем он сам. Жизни… Потому, что она любила эту жизнь беспредельно, взахлёб, без теней ропота или недовольства. Кто ещё достоит жизни, как не она? Но, теперь живут все, кроме неё!

— Стасик, — позвала Ирина.

Стас взглянул на неё, медленно, как сонный или пьяный, но стараясь смотреть не долго, чтобы она не увидела его слёз.

Ирина, как всегда, радостно улыбалась:

— Не хочешь с девушкой познакомиться! — усмехнулась она. А вслед за нею и поддерживаемая ею девушка улыбалась во всю ширь хорошего настроения.

Стас отмахнулся от глупой и жестокой шутки, уставился в тротуар и, чтобы как-то облегчить напряжение в горле, которое случается с людьми в минуты тяжёлых переживаний, он пару раз глотнул отцовского сока, присосавшись к трубочке.

Как когда-то это делала Ева.

Однако, хотя и с запозданием, его память поверх плитки, которую он разглядывал, нарисовала только что увиденную картинку. Ирина… Девушка… Смотрит осмысленно, внимательно. Улыбается по-настоящему, будто чего-то ожидает. И что-то в её образе показалось ему близким. Даже родным.

Он резко поднял голову.

Девушка сделала неуклюжий шаг в его направлении, опираясь на Ирину, и вся светясь от какого-то внутреннего ликования, протянула ему руку. Ту, которую он узнал бы из миллиона других.

Коробочка выпала из его рук, звучно шмякнулась, и сок веером разбрызгался по бетонным квадратикам, разбросив на них пятно, которое неплохо было бы рассмотреть.

Ошалелый Стас поднялся, сонно, плохо соображая, и тоже шагнул к ней навстречу.

— Еуа, — представилась она знакомым и милым голосом. Глаза её улыбались. Но, она не парень, ей стесняться нечего. А потому слёзы струйками побежали по её щекам куда-то вниз, в сторону сердца. Куда всегда бегут человеческие слёзы.

Она покачала головой и с каким-то тоскливым умилением провела рукой по его слегка пушистой, небритой щеке.

— Тау, — ответил Стас. Голос его дрогнул, но он скрепился, и рукой прижал её ладонь к своей щеке. — Это… Ты?

— Это я, — улыбнулась она опять, свободной рукой вытерла слёзы и через то будто ожила. И было похоже, что она уже прямо сейчас готова расхохотаться без всякой на то причины. — Теперь, видимо, всё пошло на поправку. Я уже почти здорова.

— Да… — только и смог он сказать. — Верить.

Она высвободилась из рук Ирины, поддерживающей её со спины, и прильнула к нему. И Стас чуть отступил, встав шире, за двоих, и, обняв Еву незагипсованной рукой, чувствовал, как густо сегодня воздух наполнен ароматом цветущей акации. Видно, теперь раздались цветы во всю, наконец раскрылись в природной своей полноте.

Так в Ростов приходит лето. Шаг за шагом, постепенно, неторопливо. Но всегда раньше, чем в календаре. И раньше, чем кажется зимой, когда мир выглядит мрачным, синим, серым. Что тут сказать? Иллюзии. А ведь надо просто верить.