Собрание сочинений. Том 2. 1988–1993 - Юрий Михайлович Поляков

– А Кембридж?

– При чем тут Кембридж, глупенький?.. – еле слышно засмеялась Лена и прижалась щекой к волосатой курылевской груди.

Мишка запомнил на всю жизнь: в тот вечер, когда они наконец перешагнули черту, вдоль которой на ощупь бродили вот уже четыре месяца, он не чувствовал никакого вожделения, а только мучительную, испепеляющую нежность и даже на миг по-ребячески испугался, что эта неподъемная нежность вдруг сделает его плоть беспомощной и бессильной…

– Здорово, влюбленный андрогин! – на следующий день, увидав Курылева на третьем КПП, сказал, усмехаясь, Ренат.

– Привет, – отозвался Мишка, напуская на себя деловитую озабоченность.

– Ну, если ты теперь решил стать конспиратором, тогда не светись! – тихо, но зло посоветовал сержант.

Наверное, и в самом деле со стороны Курылев выглядел вызывающе счастливым, да он и сам чувствовал во всем теле головокружительную клубящуюся память о Лене. В конце концов, подавая машину назад, он снес забор у домика № 479, где проживал видный деятель коммунистического и рабочего движения, угодивший в Демгородок за то, что попытался оценить переворот адмирала Рыка с точки зрения теории классовой борьбы.

Смотреть на поваленный забор сбежалось полпоселка. Пришел, борясь с одышкой, и № 55, Ленин отец. Он дождался, пока одуревшая от бессобытийного существования публика вдоволь наохается, и подошел к Курылеву, который, по своему обыкновению, сидел на подножке «дерьмовоза», покуривая «Шипку».

– Здравствуйте, Миша! – сказал старик.

– Здравствуйте, № 55! – ответил Курылев, высунувшись из облака воспоминаний ровно настолько, чтобы прочитать номер на «джинсовке» приблизившегося изолянта с удочкой в руках.

– Меня зовут Борис Александрович, но это неважно… Я просто хочу поблагодарить вас за Лену! Спасибо…

Потом, после всего, она попросила его не оборачиваться и пальцем начертила на влажной Мишкиной спине какое-то слово. Это было так приятно, что он сначала различил кожей всего лишь один восклицательный знак. «Понял?» – спросила она.

«Нет, еще!» И она снова повела ноготком по вздрагивающим курылевским лопаткам. «Понял?» – «Нет, еще, еще!» – просил Мишка, хотя все уже давно понял. А она опять и опять писала пальцем по его дрожащей коже: «Спасибо! Спасибо! Спасибо!..»

– Вы знаете, – продолжал № 55, – если бы во время этих жутких сеансов вы не прятали Ленхен у себя, я бы определенно сошел с ума! Даже опытным людям нелегко, а она у меня ведь совсем несовременная девушка. Вы понимаете?

– Понимаю…

– Я бы пригласил вас к нам в дом, – не умолкал старик, – но я знаю: нельзя. Если б раньше! У нас была чудная казенная дача в Барвихе. Покойная жена разводила изумительные розы… Ленхен вся в нее. Прошлым летом вырастила такой прекрасный кабачок, а в конкурсе участвовать постеснялась…

– А раньше мы бы и не познакомились, – вставил Мишка.

– В самом деле… Извините, – вздохнул старик и переложил удочку на другое плечо.

– Ленхен говорит, вам тоже нравится Уайльд?

– Местами… – отозвался Курылев и краем глаза проверил, не вызвала ли их подзатянувшаяся беседа постороннего интереса.

– Вы знаете, я так жалею, что она не закончила диссертацию! – дрожащим голосом воскликнул № 55. – Я так сожалею, что она приехала сюда! Я был категорически против, чтоб вы знали… Ведь ее отсюда не выпустят, даже если я умру…

– Ну что вы! – оптимистично возразил Мишка.

– Ах, бросьте! Еще приступ, от силы два – и конец… За все глупости, которые я совершил на своем веку, в следующем воплощении я буду в лучшем случае ослом! А может быть, ее все-таки отпустят, как вы думаете, Миша? – Старик спросил его с той жалобной пытливостью, с какой обращаются к санитару после того, как врач поставил смертельный диагноз.

– Вы, Борис Александрович, живите! Так для всех будет лучше… – ответил Курылев и, не попрощавшись, пошел включать насос.

С самого начала знакомства Лена просто замучила Мишку рассказами об Англии, о Кембридже, об Уайльде. Наверное, так ей было легче. «Ты знаешь, – восторженно говорила она, – меня постоянно принимали за леди! Я даже однажды слышала, как меня за глаза называли «эта юная леди». Представляешь? А один очень известный профессор-лингвист очень долго ко мне приглядывался и потом сознался, что никак не может определить по произношению, из какого я графства… Когда ему сказали, что я из России, он просто обалдел!.. Представляешь?» – «Представляю», – кивал Мишка. «А однажды меня пригласили на заседание Уайльдовского общества. Я делала там доклад о русских переводах «Баллады Редингской тюрьмы». Ну, сам понимаешь: Чуковский, Брюсов, Топоров…» – «Понимаю», – кивал Мишка. «Всем очень понравилось. Потом за ужином в готическом зале при свечах лорд Уиндерфильд сказал мне, что восхищен моим знанием Уайльда, но полагает, по-настоящему этого писателя может понять лишь тот, кто вкусил несвободу. А я ответила, что есть такая русская поговорка: «От сумы и от тюрьмы…», и даже пошутила, что ради Уайльда готова посидеть немного в тюрьме. Он тоже засмеялся и предложил рекомендательное письмо своему близкому другу – начальнику образцовой Ливерпульской тюрьмы…»

– Ты, значит, из-за Уайльда в Демгородок приехала? – язвительно полюбопытствовал Курылев.

– Ну почему тебе так нравится меня обижать? Я же не спрашиваю, почему ты здесь служишь!

– А потому, что очень кушать хочется. Потому, что у меня дома на стенке висят «Мишки» из «Огонька», а не Сислей!..

– Ты даже это знаешь? – упавшим голосом спросила Лена.

– Информируют, чтоб знали, кого стережем…

Он довольно быстро сообразил, что принцесса в душе стесняется своей жизни с окнами на Новодевичий, своего спецшкольного детства и юности на Британских островах, что «эта юная леди» совершенно искренне испытывает чувство вины перед теми, кому выпала не такая заманчивая судьба. А чувство вины – очень опасное чувство, ибо на огне благородства в первую очередь сгорает вера в себя. Это было слабое место принцессы, а свинопас оказался догадливым малым.

– Ми-ша, только не злись! Иначе я больше не смогу принимать твои приглашения. Лучше давай я покажу, как здороваются масоны! Хочешь?

– Думаешь, понадобится? – хмуро улыбнулся Курылев.

– Как знать, как знать! – подхватила она, радуясь его отходчивости. – Вот смотри…

Лена осторожно взяла мозолистую курылевскую руку и согнула крючком его безымянный палец, потом то же самое проделала и со своим безымянным пальчиком, а затем вложила узкую ладошку в бугристую Мишкину ладонищу, но таким образом, что их согнутые пальцы сцепились как бы в знак примирения. А со стороны все это выглядело так, будто два человека просто-напросто пожимают друг другу руки.

– На самом-то деле мы установили с тобой тайную братскую связь! – свистящим шепотом сказала Лена. – Правда, здорово?

– А твой отец действительно масон? – спросил Мишка.

– Господи ты боже мой! – Она вырвала свою руку из этой вольнокаменщицкой сцепки. – Это же шутка! Вы ничего не поняли…

Только совсем недавно и с большим трудом Курылев склонил ее к тому, чтобы говорить друг другу «ты», вернее, чтобы она говорила ему «ты». И вот вдруг это ледяное «вы». Дело прошлое, в ту минуту Мишка перепугался.

– Я к вам больше никогда не приду! – пообещала она, вставая.

И действительно, некоторое время она не показывалась. А Мишка через проекторное окошечко выискивал в зале ее гордо поднятую темноволосую голову. Один раз он засек, как Лена исподтишка глянула в сторону кинобудки, но, заметив в отверстии курылевскую физиономию, сделала вид, будто просто праздно оглядывается. Через две недели она все-таки пришла и сказала: «Прости, я была не права…» – «Ага, – подумал Мишка. – Теперь осталось, чтобы принцесса поцеловала свинопаса!» И она поцеловала, но ждать пришлось три месяца. Именно ждать и ни в коем случае не торопиться, ибо это возникшее чувство вины перед ним, простым и трудно живущим парнем, по регулируемым законам природы само собой обязательно должно было перерасти в совершенно иное чувство! Гормон играет человеком…

– Послушай, а откуда ты знаешь, что Уайльд… ну-у… интересовался мужчинами? – как-то раз, потупившись, спросила она.

– В какой-то книжке читал… Там еще про Чайковского и про Шекспира…

– Все это совсем не доказано!

– Когда доказано – во Львов отправляют, – отшутился Курылев, проклиная себя за длинный язык.

– Но ведь,