Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

А может, подумали: да есть ли смысл хотя бы на грамм, хотя бы на песчинку?

Боже, кто подскажет, направит, призовёт или, наконец, подтолкнёт!

Саня Птахин первым очнулся – метнулся на шаг сначала вправо, через мгновение – влево. Повертелся загнанным зверем. Наконец, застопорился и распахнул руки, безмолвно стал трясти ими, казалось, спрашивая у всего, что было перед ним и, возможно, выше и дальше: скажите, прошу, хотя бы полсловечка, что мне делать?

Неожиданно от лестницы прозвучало сильным, едва ли не трубным голосом:

– Эй, чего же вы, точно овцы перед волком, скучились и стоите? Полундра, матросы корабля по имени «Изба»! Ноги в руки – живее вниз, и берёмся тушить! Знаете: глаза боятся, а руки делают? Не знаете, так узнаете.

Это вынырнула из мги и пепла крупная и красная, подобно солнцу в дыму, голова Афанасия Ильича. Он стоял несколько ниже серединной ступеньки и всем туловом и отчасти лицом был повёрнут не вперёд, не к людям, а значительно вбок и вниз: уже не на земле, однако душой и помыслами весь только там. Выше же ему и вовсе не надо.

– Шевелимся, шевелимся, честной народ! В Единке мы – не где-нибудь, а потому общего дела у нас предостаточно. Не стоять! Сказано: всем вниз!

И, не воспользовавшись ступеньками, спрыгнул на землю. Помог всем спуститься, сказал громко, едва не криком, перебивая вой и гул огня и ветра:

– Смотрите: нас – аж! – целых восьмеро, настоящий пожарный расчёт, – справимся, не имеем права не справиться. Ты, ты, ты и ты хватаете вёдра, тазы, корыта, вон они валяются по двору, и таскаете, как и сколько можете, водицу с Ангары. Вперёд! Я сказал: вперёд! Нечего на меня пялиться! Вперёд и с песней! Ты и ты вместе со мной с лопатами прыжками на огород – землёй, песком, чем попало засыпаем огонь там, там, там. А ты возьми вон то дырявое корытце и таскай землю только в избу. Все искры, очажки, легковоспламеняемые материалы присыпь как следует. Хва речей – живее за дело! Ну, чего, чего ты, братишка, таращишься на меня? Не признал, что ли? Я же сказал: живее! Чего непонятно тебе?

«Да, на войне как на войне, не до церемоний и раскачиваний».

«Но враг, сволочь, всё же сильнее и хитрее нас. Похоже, не справимся».

«Говоришь: не справимся?»

«Да, да, увы и увы, не справимся. Неужели конец нашей избе?»

«Но мы же муравейные, пчёльные, ульи создания!»

«И мы, несмотря ни на что, – вместе, всё же вместе!»

«И работа́ть нам сейчас не для выгоды, а для прока. Понимаешь: для прока, впрок, впрочную?»

«Понимаешь, понимаешь, братишка?»

«Скажи о том же людям. Вдохнови их логикой и красотой своего мышления».

«Наши люди и без тебя, речистого, понимают суть жизни и судьбы. Молчи и работа́й!»

– Никому не стоять, не копошиться – действуем!

– Командир, не суматошься попусту, не гони пургу. Да и за базаром следи: один чёрт, не справимся.

– Разговорчики! А ты стоп, Михусь… Михаил… Михаил, прошу, дружище, в сторонку отойди. Брось лопату. Не обижайся!

– Нет, я – со всеми.

– Ты бледный, всё одно что покойник. Видно, что едва держишься на ногах. Отойди, прошу, не мешай. Твоя совесть чиста. Ты уже молодец.

– Нет, я – со всеми.

– И всё же!..

– Слышь, командир, отстань от него. Пусть работает. Живы будем – не помрём. А помрём – что ж, печаль невелика.

– Смотрите, мужики, дело, конечно, ваше… У-у, едрёна вошь, сказано же: никому не стоять! Ни-ко-му!

– Да без тебя сечём – чё, начальничек, базлаешь! Один ты тут, что ли, такой, через колено бы тебя, ответственный и совестливый? Разуй шары: мы тоже люди-человеки!

«И действительно, чего я раскомандовался, как у себя дома!»

– Пойми, брат, не до речей и споров. Действуем! Одной головой, одним сердцем, одним дыханием. Не просто высокие слова, а именно так сейчас и надо поступать и жить нам всем. Как один человек. Не обижайся: я – для добра, для дела. И мы, вижу, с тобой всё же за одно. Правильно?

– Мать-перемать! А ну-ка, эй, дай мне свою совковую лопату, чтоб подцеплять так подцеплять зараз не меньше кучи. О, лопа́тушка – широченная старуха, металл ржавый, но ладный, не иначе в царские времена смастерено. А тебе, молодому, на-кась узенькую штыковую. Была не была! Вдарим по бездорожью и разгильдяйству!

«Ох уж эта наша неизбывная русская повадка – не дело делать, а говорить о нём. Долго и вдохновенно. Но всё равно мы молодцы: никто не стоит, не притворяется работающим, хотя и верить, думаю, не каждый верит в наше общее дело – спасти избу».

«Подумать только: ведь просто изба, ничем особо не примечательная, а сколько чувств она в нас подняла, помогла друг перед другом распахнуться, по-доброму, и по-всякому тоже, потолковать за жизнь. Нет, не просто изба – душа-изба!»

– Э-э, братцы, други, где моя лопата, кто прихватил её? И глазом не успел я моргнуть – нет как нет орудия труда и геройства! Имейте совесть – отдайте! Мне что, горстями носить землю?

– Носи!

– И ртом хапай заодно!

– А может, ещё каким-нибудь местом?

– Не помешает.

Стена, обращённая во двор, к горящему сараю, уже вся полыхала, однако по большей части мхом, паклей, на натёках смолы и, пока что искорками и хвостиками пламён, по углам на щепках и расколах в вырубах, на оконных наличниках, по навесу перед входной дверью.

Ветер в который раз надавил – и кровлю избы на огороде покосило. Она трещала, скрипела, покачивалась и, наконец, обрушилась. Двор и все постройки густо, наглухо забило искрами и чадом.

Люди в дыму с чёрными, как вороньи перья, хлопьями друг друга не различали, но каждый уже хорошенько осознал своё место и дело.

Огонь в горнице землёй загасили быстро: мох выгорел в первые же мгновения, и жару от него оказалось недостаточно, чтобы занялось дерево стен и полов. Поднесли первые ёмкости с водой – окатили забор, чтобы отрезать пал, напиравший с огорода. Незамедлительно стали действовать лопатами, перегребая и размётывая по пожарищу сыроватую, глинисто-липкую землю.

– Ещё, ещё воды.

– А вы землю – туда, туда.

– И вон туда, други, не помешает.

– Сами, начальник, с усами.

– Не сомневаюсь. Но при всём при том подсыпь-кась, пожалуйста, вон туда.

– И туда – тоже!

Вода лилась, земля сыпалась – огонь замирал, слаб,