Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

Но я сомневаюсь, что в Соединенных Штатах была хоть одна семья, в которой так или иначе не говорили бы об этих случаях со стрельбой. Я могла сколько угодно осуждать «политику истерии», но эти истории задевали за живое.

Уверена, что тот танцевальный вечер всплыл в моей памяти так рельефно и выпукло из-за места, в котором он проходил. В конце концов, это незначительное воспоминание – к разочарованию ли этих родителей или нет, но мероприятие прошло как по нотам; а что касается единственной ученицы, которая, возможно, вспоминает тот вечер как катастрофу, то я так и не узнала ее имени.

Спортзал. Это было в том самом спортзале.

По причине того, что здания средней и старшей школы располагались на общей территории, они часто совместно пользовались некоторыми помещениями. И там были хорошие условия – ведь отчасти именно эта хорошая школа привела тебя к покупке дома неподалеку. Поскольку, к твоему большому огорчению, Кевин избегал спортивных занятий, мы никогда не ходили на баскетбольные матчи средней школы, и эта славная работа по присмотру за детьми так и осталась единственным случаем, когда я увидела данное помещение изнутри. Это было отдельно стоящее здание, огромное, высотой больше двух этажей, стильное и дорогое – кажется, там даже заливали каток для хоккея. (Какой расточительностью оказалось то, что, насколько я знаю из газет, школьный совет Найака постановил снести это сооружение: по всей видимости, ученики увиливают от уроков физкультуры, утверждая, что в спортзале водятся привидения.) В тот вечер зал превратился для диджея в отличную реверберирующую камеру. Из зала убрали все спортивные снаряды, и, хотя мои ожидания увидеть воздушные шары и гирлянды из флажков явно являлись наследием моего собственного танцевального дебюта в 1961 году, когда я отплясывала твист, здесь все же повесили зеркальный шар.

Может, я и паршивая мать – молчи, это правда, – но мой случай был не настолько прискорбным, чтобы я слонялась поблизости от четырнадцатилетнего сына на школьном вечере танцев. Так что я устроилась в противоположной стороне зала, откуда наслаждалась отличным видом на то, как он стоит, одним боком облокотившись на бетонную стену. Мне было любопытно: я редко видела его в контексте более широкой социальной среды. Единственным учеником с ним рядом был непоколебимый Леонард Пью, вечно хихикающий, с острым лицом с мелкими чертами; даже на расстоянии ста ярдов он испускал нечто непристойное и мерзкое, что всегда казалось единым целым с исходившим от него едва уловимым запахом лежалой рыбы. Ленни недавно сделал пирсинг носа, и в области прокола у него началась инфекция – одна ноздря была ярко-красной и вдвое больше другой, а в свете ламп на ней блестела антибактериальная мазь. Что-то в этом мальчишке всегда наводило меня на мысли о грязных коричневых пятнах на трусах.

Кевин незадолго до того придумал свой образ с тесной одеждой, который (как всегда) Ленни скопировал. Черные джинсы Кевина могли бы быть ему впору в возрасте одиннадцати лет. Штанины доходили только до середины икры, обнажая черные волосы на голенях; молния на ширинке застегивалась не до конца и отлично привлекала внимание к его причиндалам. Хлопковые широкие брюки цвета охры у Ленни могли бы выглядеть почти так же мерзко, если бы они оказались ему впору. На обоих были натянуты белые футболки, из-под которых торчали обычные три дюйма голого тела.

Может, это лишь игра моего воображения, но мне показалось, что каждый раз, когда мимо проходил кто-то из одноклассников, они старались держаться от этой парочки как можно дальше. Я могла бы встревожиться от того, что нашего сына, похоже, избегают – и я действительно несколько забеспокоилась, хотя одноклассники не хихикали над Кевином, как если бы он был отверженным. Можно даже сказать, что, если другие ученики смеялись, то рядом с Кевином они переставали это делать. На самом деле, проходя мимо этой парочки, они вообще переставали разговаривать и возобновляли свою болтовню только тогда, когда уходили вне пределов слышимости дуэта. Девочки держались неестественно прямо, словно задерживали дыхание. Вместо того чтобы искоса поглядывать на эту команду в тесной одежде, даже футболисты смотрели прямо перед собой и бросали быстрый косой взгляд на Кевина и его домашнего хомяка, только когда удалялись на безопасное расстояние. Когда восьмиклассники после очередного танца возвращались с танцпола и вставали вдоль стен, по обе стороны от нашего сына и его закадычного друга оставалось не меньше трех метров пустоты. Ни один из его одноклассников не кивнул, не улыбнулся и даже не отважился бросить безобидный вопрос типа «Как жизнь?» – словно они сомневались, стоит ли рисковать – но чем?

Я ожидала, что музыка заставит меня почувствовать себя старой – все эти группы, о которых я никогда не слышала и чей бьющий в уши призыв ускользал от понимания старых и дряхлых. Однако, когда включили акустическую систему, то среди подборок вечной и неизменной попсы я временами с удивлением узнавала некоторых из тех «артистов», как мы претенциозно называли их тогда, под которых и ты, и я скакали в наши двадцать с небольшим: The Stones, Credence, The Who, Джимми Хендрикс и Дженис Джоплин, и The Band, и Pink Floyd, Франклин! Мне особо нечем было заняться, а сладкий красный пунш (в который так и хотелось плеснуть водки) вызывал у меня отвращение; поэтому я принялась размышлять вот о чем: тот факт, что ровесники Кевина до сих пор кивают головами в такт песням Crosby, Stills, Nash & Young, The Grateful Dead, и даже The Beatles, делает нашу с тобой эру особенно выдающейся, или их эру – особенно нуждающейся. Когда завели Stairway to Heaven[208], эту старую известную вещь, мне пришлось сдерживаться, чтобы не рассмеяться.

Я и не ожидала, что Кевин станет танцевать – это было бы «тупо», и в некоторых отношениях этот мальчик остался таким же, каким был в четыре года. Нежелание остальных идти на танцпол являлось формальным – мы были такими же, никто не хотел быть первым и привлекать к себе избыточное и неизбежно недоброе внимание. В мое время мы без конца подначивали друг друга, устраивая пьяную браваду за кулисами, и наконец отлипали от стен все вместе, как только кворум достигал безопасного количества – хотя бы десяти человек. Так что я осталась под большим впечатлением, когда на танцпол, где кружились лишь точки отбрасываемого зеркальным шаром света, вышла одинокая фигура. И вышла она не в какой-нибудь темный уголок, а прямо в центр зала.

Девушка была бледная, с прозрачной кожей, и светлыми у нее были не только волосы, но и ресницы, и брови неопределенной формы, отчего черты ее казались вылинявшими. У нее также был безвольный подбородок – маленький и скошенный, и именно из-за него, а не из-за классически правильных черт лица она никогда не будет считаться красавицей (надо же, какие мелочи нас портят). Другая проблема заключалась в ее одежде. Большинство девочек перестраховались и пришли на вечер в джинсах; те немногие платья, которые я заметила, были из черной кожи, или сверкали блестками и потрясали воображение, как платье Лоры Вулфорд. Но эта четырнадцатилетняя девочка – для краткости будем звать ее Элис – надела платье, доходившее ей почти до колен, с поясом, который сзади завязывался на бант. Из клетчатой желто-коричневой ткани, с рукавами-буфами. В волосах у нее была лента, на ногах – лаковые туфли. Ее явно наряжала мать, у которой, к сожалению, оказались весьма общие представления о том, что юной девушке следует надеть «на вечеринку», и неважно, какой на дворе год.

Даже я сразу поняла, что Элис была «некрутая» – то, что это словечко невероятным образом переходит от нашего поколения к следующим, доказывает вечную актуальность данного понятия. То, что является «крутым», меняется; неизменным остается то, что существует такое понятие, как «крутой». И в любом случае, в наши лучшие времена среднестатистическому ботанику отдавали должное, если он вел себя униженно, словно извиняясь, и скромно смотрел в пол. Но боюсь, эта бедная худышка без подбородка не имела достаточно социальных навыков, чтобы печалиться по поводу своего платья на выход. Не сомневаюсь, что, когда ее мать принесла это платье домой, девочка с благодарностью слабоумного бросилась ей на шею.

Именно песня Stairway to Heaven соблазнила ее на то, чтобы начать «распускать хвост».