Песня имен - Норман Лебрехт

на дешевенькой скрипочке играл веселые мелодии, чтобы потешить сердца молодоженов. Он часто приводил цитату из Тегилим: «Служите Хашему с веселием»[108] и «Пойте Хашему новую песнь»[109]. Стихи эти, говорил раввин Довид, учат нас тому, что Создатель мира даровал нам музыку для божественной цели — славить Его и с каждым новым поколением пополнять Его песенную сокровищницу.

Мистер Х.-И. Шпильман, Лондон N16, медзыньский летописец и близкий друг нифтера, отмечает, что его петира состоялась двенадцатого швата, в день ёрцайт его отца, указанный в Песне имен святым Медзыньским ребе, с которым тот вместе делил тяготы фашистских лагерей. Олдбриджская ешива установит в честь поминовения души раввина Довида Каценберга день молитвы и изучения Торы; дата будет объявлена ий’х.

ИЙХ — им йирце Хашем, воля Божья. Все на земле — включая массовые убийства и внезапные исчезновения — совершается согласно божественному волеизъявлению. Вчитываюсь в «Хамейр», как его авторы — в Талмуд, ища не то, что явлено, а то, что скрыто. Формально фраза, помнится, звучит так: «Мегале тефах умехасе тефахаим» — одну меру отдай, две сокрой — и подразумевает мужеские ухищрения во время любовного акта. Однако верующие иудаисты в чем угодно способны отыскать метафорические смыслы.

«Хамейр» («Просветитель») заботится не о том, чтобы пролить свет, наоборот, он предельно сгущает тьму, оставляя ошметки намеков и бреши в повествовании, по которым верующий и складывает свои страницы-паззлы. Например, в нем ни словом не упоминается о положенных семи и тридцати днях траура по нифтер (покойному), — то ли потому, что, пока тело не найдено, родным скорбеть не полагается, то ли потому, что покойный в действительности жив и просто сделал ноги.

И при этом со стороны других раввинов — ни одного посмертного панегирика, а ведь обычно, случись их собрату отойти в мир иной, они слетаются, как чайки на корабль. Во мне вновь шевелятся подозрения.

«Где Йоселе?» — размышляю я, мурлыкая песенку черношляпников про похищенного мальчика.

Теперь понятно, зачем Довидл тем утром встал ни свет ни заря — он всегда делал так по пятницам — и почему он выбрал именно этот день. Еврейская годовщина гибели его отца усугубила бы драматизм момента, потому-то исчезновение произошло поспешнее, чем того требовала разумная необходимость. С этим в целом разобрались, к взыскательному моему удовольствию.

И все же как из пианино, которому пережали педаль, торчат струны, так и это исчезновение опутано не вяжущимися друг с другом концами. Погибший едет покупать фрукты-овощи, но из реки достают пустой фургон. Куда девалось купленное? Выросший в бедности, Довидл ни за что не загубил бы целый фургон съестного. Сумевший уже дважды обвести всех вокруг пальца, он знал, что полиция станет въедливо восстанавливать картину его последних перемещений, значит, надо было придать им обыденный характер. Скорее всего, в то утро он отметился на рынке, чтобы создать видимость повседневных хлопот и обзавестись очевидцем. Листаем «Газетт» и сразу находим подтверждение — свидетельства торговой братии:

«Он завсегда, какая бы ни была погода, был солнечным и теплым», — сказал Фред Тримбл, 46 лет, оптовый торговец с Икенфилд.

«Один из лучших моих клиентов, всегда платил наличными и приезжал четко, как часы», — добавил его брат Артур Тримбл, 48 лет.

Затарившись, Довидл должен был избавиться от купленного и лишь потом топить фургон в реке. За час с момента открытия рынка и до «аварии», в одиночку бы он не управился. Без помощника, а то и нескольких, тут не обошлось. Выстраиваю логическую схему, как все происходило в тот последний час. Предположим, Д1 приезжает на рынок в шесть, делает покупки, загружает их в фургон, затем отчаливает, предположительно в машине своего сообщника. Еврей с похожими телосложением и бородой — Д2 — на глазах у всех садится в фургон и уезжает. Перегружает ящики с фруктами-овощами в третью машину, вероятнее всего, аналогичный синий фургон, водитель которого, ДЗ, едет в общину и раздает там его содержимое. Д2 сбрасывает пустой фургон в реку. Тем временем Д4 уже доставил Довидла в манчестерский аэропорт, аккурат к рейсу на Тель-Авив, Ньюарк или Майами. Остальные три Д спокойно возвращаются на базу. Обитатели ешивы смыкают свои ряды крепче, чем курсанты Сандхерста[110] на параде. Всех деталей нам никогда не узнать; за два дня, проведенных в компании Довидла, я уяснил достаточно и умею распознавать виртуозное ловкачество.

Остается два вопроса: где он сейчас и куда он дел Гваданьини — «дешевенькую скрипочку», как обозвал ее «Просветитель»? Можно организовать погоню. Три миллиона долларов — неслабый стимул, он же приз. В Израиле есть детективные агентства, чья специальность — ультраортодоксы; они ухитряются отличать одного бородатого беглеца от другого. Поразмыслив, от этой идеи я отказываюсь. Не представляю, какой израильский частный детектив сможет разгадать уловки моего Гудини-в-квадрате. Прекращай, говорю я себе. Бросай поиски. Пусть его. А что до скрипки, он никогда не сможет ее продать. Пусть уносит ее с собой в могилу, на здоровье.

Но безответная загадка, словно неоконченная симфония, не дает мне покоя.

— Что тебя беспокоит? — спрашивает Мертл, когда я третью стылую ночь ворочаюсь без сна.

— Когда все выяснится, я тебе расскажу, — обещаю я.

— Наверняка это пустяки, — бормочет она. — У нас ведь все так хорошо идет.

— Ты права, — говорю. — Это пустяки, просто кое-какие неулаженные неурядицы на Севере.

— Никогда не понимала, что у тебя там за дела.

— Я тоже, дорогая, да и дел там совсем немного.

— Так передай их кому-нибудь, — здраво предлагает она. — Если что-то сложное, поручи Эдгару. Если нет, просто забудь.

— Отличная мысль.

Выпиваю еще одну «Хаммамилу», уютно, как кот в подушку, утыкаюсь в женину теплую спину и стараюсь подумать о чем-нибудь другом.

И тут, когда я уже почти отчаялся снова научиться засыпать без лекарств, наутро приходит письмо с Севера, вызвав на моем лице кривую улыбку. «Вечером водворяется плач, а на утро радость. — пел Псалмопевец, — И я говорил в благоденствии моем: „не поколеблюсь вовек“»[111]. Пишет Элинор Стемп, просит срочно встретиться и поговорить насчет будущности ее сына Питера. «Простите, что беспокою вас, ведь вы, говорят, теперь летаете высоко, — канючит она во первых строках письма, — но раз уж вы обратили свое благосклонное внимание на талант Питера, я была бы признательна за совет касательно этого непростого поприща».

Обращаюсь к досье. Прогресс у Питера хромает. По мнению Фреда Берроуза, до солиста ему не дорасти, но в местном оркестре он играет с удовольствием, и, возможно, у него хватит норова