Цепи меланхолии - Линда Сауле

осторожно ступаешь, осужденный вновь и вновь возвращаться к тому, по чему тоскует твое спящее сердце. Я слышу тишину. Теперь в ней нет ни колокола, ни грохота цепей. Меня окружает лишь безмолвие – твой вечный спутник. Теперь я знаю, что звало меня. То были не цепи. Меня звала тишина меланхолии. Тоска по несбывшемуся. Ожидающая и приглашающая тишина безвременья.

Но что это? Перед глазами Чада появились разноцветные искры. Невообразимо прекрасный каскад образов опустился на него, и в нем он различил беззаботный детский смех, объятия и радостное тепло. Он разглядел густой, пышнотелый лес и дерево со вздувшейся, несущей жизнь почкой. Береговую линию, толкающую на берег прозрачную волну, и сплетенные в всполохах костра руки. Горячее дыхание и нежный шорох сброшенных одежд. Слуха коснулся робкий шепот первого признания, а лица – жаркое, запаленное в груди пламя. Ночное небо, украшенное пестрыми огнями, а под ногами шевеление спящей травы. Тысячи бабочек, вспорхнувших поутру, и прядь волос, поймавшая шелковистый луч рассвета.

– Ты все еще жив! – воскликнул Чад. – Жив внутри своего узилища, жаждешь простоты, без которой не вообразить человеческое сердце: чувствовать, страдать, наслаждаться, желать, любить. Как мог ты забыть о любви? Как мог забыть о ней я? Ведь я тоже художник. Но сердце мое холодно. И все же… Так долго жить без любви? – шептал Чад, пораженный. – Ведь любовь – это то, что спасло бы тебя. Все, что изображаешь ты, произошло из любви либо из того, что было ее лишено. Несчастный пленник, сорок лет проведший в заточении, спасением ты избрал искусство, полюбил его во всю мощь стылого сердца. Но я вижу, как тянется сквозь сумрак и время уставшая рука в надежде поймать ускользающее тепло другого тела. Ты жив лишь потому, что все еще веришь в любовь. Иначе ты давно истлел бы в карцере горестного бытия. Ты кричал и бился бы в припадке, познав утраченное и требуя его обратно. Но ты жив, а значит, любовь где-то рядом и ноздри раздражает игривый чувственный флер, тебе он знаком, я знаю точно. Однажды и ты любил. Любил так, что отдал бы жизнь. Ты знаешь эту женщину, а она знает тебя. Она прошла схватку со временем и одержала верх. Но ей не дано вкусить сладкие плоды победы. Ты закрыт, и лишь одна трещинка в сердце – маленький кракелюр – осталась незалатанной. Сквозь нее, как тонкий луч, любовь втекает в тебя, поддерживая жизнь. Знай, что ты умер бы без любви, Оскар.

Чад чувствовал, как бьется его сердце, как с подбородка падают слезы. То, что он видел перед собой, мог создать лишь гений. Лишь гений великого вдохновения мог заявить о мире, не оглядываясь на него. Лишь ему было под силу овладеть искусством как орудием, как сетью – для того чтобы обездвижить, запечатлевая все величественное, что дано человеку еще до назначения ему судьбы. Все, чего лишился Оскар Гиббс, он проживал в антологии времен, в этом беспорядочном вихре, который стреножил и оседлал не в попытках узурпировать, но для того, чтобы вдохнуть вечную жизнь, покорить силе могучего духа. Боль незримого пронзила сердце Чада, и он охнул, присел на пол и часто задышал. Вокруг него раздалось хлопанье – картины возвращались на свои места, выпотрошенные, измученные превращением, они окостеневали, и краски схватывались вновь, края холстов загибались, ослабевал запах растворителя.

Чад вернулся. Но снова в нем что-то переменилось. Он ощупал впалую грудь, услышал дыхание с присвистом и длинно, по-стариковски, выдохнул. Руки его задрожали, на них проявились вены. Ногти отдавали желтизной, голова отяжелела. Позабытое приходило постепенно, как если бы он выходил из воды на сушу, и моложавая легкость сменялась болезненной усталостью тела. Он тронул лицо и бороду, а затем голову. Редкие волосы свободно пропускали разбег пальцев.

– Арлин, – проговорил Чад и не узнал собственного голоса. Он протянул ей руку и ощутил, как она тяжела. – Что со мной?

– Побудь здесь. Тебе нужно время, – услышал он ласковый голос Арлин и вслед за этим увидел, как дверь в хранилище приоткрылась. В проеме показалась Эвет. Взглянув на Чада, она замерла, и несколько секунд ее глаза пристально изучали его. Затем она посмотрела на Арлин и крепко сжала углубление между большим и указательным пальцами. В ту же секунду она просияла и в один прыжок оказалась подле Чада.

– Оскар! – закричала Эвет, прижавшись всем телом и крепко обняв Чада за шею. – Ты вернулся!

Глава 17

Тот, кто находит удовольствие в уединении, либо Бог, либо дикий зверь.

Аристотель

Чад сидел на полу; помимо пижамных штанов он был одет в красный свитер, изношенный, весь в кляксах подсохшей краски. Эвет примостилась рядом.

– Я узнаю его, – удивленно проговорил Чад, потянув от себя ткань. – Он принадлежит Оскару.

– Этот свитер принадлежит тебе, – произнесла Арлин.

– Мне? Но означает ли это… – Он осекся, и мучительная мысль пронзила его разум. Он нахмурился, а затем вздрогнул. – Кто я? – растерянно прошептал он наконец. Глаза его смотрели беспомощно, губы дрожали.

– Ты гений, Оскар. – Арлин ласково погладила его по спине. – И все, что ты делаешь, то, как понимаешь этот скучный, безнадежный мир, есть не что иное, как проявление этого гения.

– Я не Оскар, но у меня его тело, как это возможно? Неужто я все же сошел с ума? – Рука его невольно задержалась на бороде. – Вы говорили, что безумие может коснуться каждого, и похоже, это случилось со мной.

– Это случилось не сейчас, а гораздо раньше, так давно, что воспоминания об этом кажутся сновидением.

– Откуда мне знать, что я не сплю?

– Ответом тебе может служить все, что ты здесь увидел. Неужели ты не узнал собственные работы?

– Я не мог написать их. Моего опыта недостаточно для того, чтобы сотворить это. – Он махнул рукой в сторону картин. Потом взглянул на Эвет – она с интересом наблюдала за ним, кусая ногти, взгляд ее сиял озорством. – Эвет, ты мне не снишься? Ты настоящая?

– Конечно, она настоящая, – рассмеялась Арлин. – Я тоже, можешь прикоснуться, я состою из плоти и крови. И все еще пользуюсь теми же духами, что и прежде.

– Когда я любил тебя?

– Когда ты любил меня. Я лишь сменила прическу – впрочем, ты все равно этого не заметил.

– Аманда… Что с ней сталось?

Арлин вздохнула:

– Она часть твоей другой жизни. Той, которую ты захотел прожить. Которую создал. Аманда – мираж, твоя фантазия.

– Не говорите ерунды. Аманда не может не существовать. Мы