Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

веранды и точила треугольным напильником ногти на левой руке.

— Бабка тебе велела не приезжать, — сказала Снаткина. — Наказывала, чтобы ты подальше держался, посылки тебе отправляла, нам говорила — человеком стал.

Говорила. Наказывала. Не стал.

— Что опять приперся-то? Нельзя тебе здесь.

— Почему нельзя?

Снаткина не ответила, переменила напильник в левую руку, стала точить правую. Я заметил, что процедуру Снаткина совершает не кое-как, а над гладким рекламным листком, видимо, она копила ногтевую муку для некоторых целей. Например, добавляет пиленые ногти в оладьи, чем поддерживает свою костяную структуру.

— Нельзя — и все, — Снаткина указала на меня напильником. — Он тебя чует.

— Кто?

— Чует.

Снаткина постучала напильником по полу, собрала добытую субстанцию в рекламный листок.

— Он сразу чует, — повторила Снаткина. — А я тебе дам кое-что.

Снаткина бросила напильник и кинула мне круглую железную баночку со звездой на крышке, вьетнамский бальзам.

— Мажься, это поможет.

— От всего? — спросил я.

— От всего, — подтвердила Снаткина.

— Спасибо.

Я обещал мазаться.

— Это она меня научила, — сказала Снаткина. — Твоя бабка.

— Чему?

— Ногти напильником точить.

Я удалился.

По пути в котельную я заехал в продуктовый и купил буханку черного, помидоры, плавленый сыр и овсянку; продавщица в магазине показалась мне знакомой. Вернувшись к котельной, вооружился плоскогубцами и достал пулю из заднего сиденья «восьмерки». В пулях я не разбирался, но на всякий случай завернул ее в бумагу и убрал в кейс ноутбука.

Вскипятил воды и заварил кашу.

Крыша котельной подрагивала от жары. День длинный и бешеный, я попытался найти в душе огня для «Пчак-хвон-до» или хотя бы для «Угара муниципий», но сил на них не оставалось. Я лежал на раскладушке, смотрел в потолок и вяло перебирал в памяти произошедшее.

Утро.

Дочь Монтесумы.

Хазина с «ярыгиным».

Аглаю и дурака Романа.

Пустую больницу, деловитого Шарика.

Снаткину.

Аглаю.

Я мог поспорить, что Хазин, увидев Аглаю, едва не обделался от ужаса.

Зачесалась рука, левая, между пальцами. Борщевик, видимо, подхватил от Романа.

Я достал из кармана баночку мази Снаткиной, невольно представил, из чего она составляла это снадобье: толченая чага, каменное масло, грибы-жировики, калган, сабельник, прополис, порошок из ногтей. Понюхал. Пахло хвоей и ментолом, никакой тины, никакой лягушачьей икры. Я открыл баночку.

Внутри находился желтый, похожий на воск вьетнамский бальзам.

Всего лишь вьетнамский бальзам.

«Пчак-хвон-до» обновился третий раз.

Остап Висла освободил опарыша самым решительным образом.

Глава 10. Удел

— Мне кажется, мы едем не туда, — сказал Роман.

— Туда-туда, — возразила Аглая. — Я по спутнику посмотрела — все правильно, эта дорога.

Поднялись с утра, в шесть, теперь направлялись в Заингирь. Аглая за рулем.

Тонкие запястья. Но при этом не жилистые, как у опытной шуйской мотористки, не бледные, как у несчастной медсестры из Коршунова, а изящные, слегка прозрачные, как у одной моей давнишней художницы — имя ее кануло в жизненных штормах, руки ее незабвенны.

— Раньше тут по сторонам был сплошной лес, я же помню, — Роман смотрел в окно. — А сейчас просеки…

— Гигиеническая рубка, — пояснила Аглая. — Чтобы предотвратить распространение короеда.

О, неравнодушный гражданин! Освободи опарыша, борись с коварным древоточцем, пресеки тлетворную спорынью.

— Короед — это беда, — сказала Аглая. — Жрет все подряд, каждая сосна поражена.

Против короеда хорош гигиенический пожар.

— На короеда хорошо сорога берет, — сообщил я. — И елец. Главное, хвост ему раздавить.

— И шелешпер, — совершенно не к месту вставил Роман.

Аглая хихикнула. Не быть ему прозаиком, нет, не быть. Краев не видит, а это важно. Видишь края — либо в прозаики, либо маркшейдер кунст, выбор, в сущности, невелик.

— Кстати, я позвонила, — сказала Аглая.

— Кому? — неприветливо поинтересовался Роман.

— Подруге. У которой ключ от моей квартиры. Сегодня утром она заберет записную книжку и отправит ее в Чагинск курьером. Думаю, на днях дневник Кости доставят.

— А сюда курьеры вообще приезжают? — спросил Роман.

— Да, — сказала Аглая. — Я заказывала в библиотеку телескоп — его курьер доставил. Кстати, на третий день.

Аглая заказывала детям телескоп и этим невероятно отличалась от моих предыдущих избранниц, которые заказывали роллы, обувь и чехлы для телефонов.

На третий день прибудет дневник.

Дорога в Заингирь была мягкая, успокаивающего торфяного оттенка, отчего казалось, что нас, слегка занося на поворотах, несет по чайному ручью. Неширокая, но видно, что отсыпана недавно — песок не успел перемолоться в муку, оставался тяжел и не пылил, думаю, песок набрали на берегу реки, промытый и равномерный, отчего машину не трясло на встречных ухабах. Двигатель неслышно работал на низких оборотах, я жалел, что Заингирь не очень далеко, я был готов ехать по такой дороге хоть сто двадцать километров.

Роман сидел на пассажирском рядом с Аглаей, осторожно держа перед собой руки, надувшиеся желтеющими волдырями. Обматываться черной пленкой и лезть в подпол по завету Снаткиной он отказался, то есть не отказался, полез, но выдержал всего час, поскольку не сумел отделаться от назойливых опасений, что Снаткина его в погребе непременно запрет.

— Зачем ты ей нужен? — смеялась Аглая.

— Мало ли? — Роман дул на кисти. — Она же ку-ку-бабушка. А у таких всякие нужды… порой весьма непредвиденные…

— Она уж лет шестьдесят ку-ку-бабушка, — Аглая старательно объезжала немногочисленные лужи. — Но пока добрых молодцев в подвале не удерживала.

— Могла и начать, — сказал я. — Время безжалостно, оно нередко меняет людей.

Аглая удивительно красиво смеялась. Чрезвычайно высокое качество. Обычно смеются глупо и неестественно, хорошо, если десны не выставляются, мало кто умеет их сдерживать; я вот исключительно не люблю смотреть на посторонние десны, если кто смеется так, то человек этот для меня неприятен, спиной к нему лучше не поворачиваться.

— Это еще неизвестно, сколько у нее в подвале сиживало, — сказал Роман. — Опять же литература…

— Что литература? — не поняла Аглая.

— Снаткина пишет доклады, ты сама же показывала, — напомнил я. — Петр Сажин, филантроп, все такое… А литература, особенно в столь почтенном возрасте, не так безопасна, как представляется на обывательский взгляд. Видимо, эти доклады постепенно истончают ее психику.

По сторонам дороги хвойный лес, ельник в низинах, сосны на пологих холмах, можжевеловый подрост на месте вырубок, кажется, раньше мы проезжали ручей, сейчас нет. А вырубок действительно много, и пахучих свежих, и старых, успевших затянуться подлеском. Короед не ест можжевельник, надо распространять именно этот вид, из можжевельника можно делать джин и исторические луки.

— Зато неплохо поддерживает ее соматику, — добавил Роман. — Она с колодца ведро пятнадцатилитровое только так достает!

Это правда. И в магазин сама ходит, как всегда с велосипедом. Веломания, как частный случай обсессивно-компульсивного синдрома.

— А вы знаете, что