Энтомология для слабонервных - Катя Качур

образы, настроения, это моя природа. Да и потом, я почти каждый день хожу на приёмы или устраиваю их сам. Не могу же я быть в одних ботинках и пахнуть одним ароматом?

– В пчелином клане королева-матка на протяжении всей жизни издаёт один и тот же запах, на него слетается семья. Если б она меняла феромон каждый день, пчелиный социум бы распался. Или кошка. Она с рождения имеет уникальный окрас и остаётся с ним до самой смерти.

– Я понял, дорогая. Но мы не в пчелином социуме и не в кошачьем. Человеческие устои сложнее законов дикой природы.

– Сложнее? – засмеялась Оленька. – Гораздо проще!

– Тебе виднее, – улыбнулся Онежский сквозь кружочки огурцов, – но камуфляжный комбинезон, в котором я вижу тебя третий день, ты не будешь носить до смерти. Мы прошвырнёмся по дорогим магазинам и купим шмотья. Достойного чудеснейшей женщины на земле.

– Однако камуфляжный комбинезон не помешал тебе выделить меня из тысяч своих поклонниц.

– Я иногда вижу суть за грубой кожурой.

Позавтракали голышом на вычурной кухне. Выпили по паре бокалов свежевыжатого апельсинового сока. Набросили длинные бордовые халаты и вышли на балкон с видом на Патриаршие пруды. Пахло тёплым асфальтом, забродившей ряской и грядущей осенью.

– Мне скоро возвращаться в университет, – сказала Оленька.

– Ерунда, – отмахнулся от августовской мухи Онежский. – Переведём тебя в МГУ. Будешь жить и учиться в Москве.

– А потом? Где я буду работать, проводить исследования?

– Зачем работать? – пожал плечами Онежский. – Будешь женой солиста оперетты. Начнёшь разбираться в моде, в музыке, в парфюме, посещать гостей, принимать гостей.

– Олег… – Она тронула его за плечо и посмотрела в глаза, окружённые уже яичной маской. – Но ведь это была мечта Лины – разбираться в духах, блистать на приёмах… Мне надо с ней поговорить, объясниться, она, наверное, ещё в гостинице…

– Ты что, с ума сошла? – Засохший яичный белок сделал из лица Онежского треснутую, посмертную фотографию. – Ты собираешься к ней ехать? Это глупо! Я всё уже ей объяснил! Она мудрая девочка, она переживёт…

Но Оленька уже натягивала футболку и ныряла ногами в защитный комбинезон. Онежский безуспешно пытался впихнуть денег на такси, но она, перекинув рюкзак через плечо, кинулась в подъезд, вниз по ступенькам. С балкона певец увидел, как лёгкая камуфляжная фигура обогнула пруд и побежала по Малой Бронной, между старинными домами, в сторону Садового кольца.

Дверь 215-го номера оказалась незапертой, Оленька открыла её и прошла в комнату. Лина лежала на кровати вниз лицом. Её чемодан был собран. Пурпурные орхидеи, затоптанные, поруганные, валялись по всему полу, корзина закатилась за портьеру.

– Лин… – окликнула подруга.

Перельман перекатилась с живота на спину и вскочила на постели:

– Ого! Кого я вижу! Неужели? Не уехала? Что так?

Она встала, запахивая белый халат, и вплотную подошла к Оленьке, впечатывая её в столешницу перед зеркалом.

– Лин, прости, это чудовищно… – Оленька попыталась улыбнуться. – Я всё сделала, чтобы…

– Ты всё сделала, чтобы что? – Глаза Лины налились кровью. – Чтобы меня втоптать в грязь? – Она отвесила подруге хлёсткую пощёчину.

Оленька зажмурила глаза, безропотно принимая шлепок.

– Чтобы унизить меня перед человеком, от которого я без ума? – Перельман хрястнула её растопыренной ладонью с другой стороны. – Чтобы надругаться над моей любовью? Ты не могла мне сразу сказать, что цветы присланы тебе? Надо было посмеяться надо мной?

С каждым вопросом Лина наносила новые и новые удары. В ярости она стала уродливой, нос сморщился, губы вывернулись, скривились, изо рта летели огненные слюни. Оленька не защищалась. Она вцепилась синими пальцами в края столешницы и зажмурилась что есть силы. Перельман стегала её по щекам, ногтями царапая кожу. Красные полосы, как от тигриной лапы, соединили багровую шишку на лбу со сжатым подбородком. «Битва дрозофил, – мелькнуло у Оленьки в голове, – битва, но не смертная казнь!»

– Да прекрати ты! – Гинзбург с силой толкнула Лину в грудь. Та пошатнулась и рухнула на кровать. – Совсем ополоумела? Это же просто мужик!

– Просто мужик? Да! Да! Да не твой! – Лина в агонии пыталась подняться. – Я не буду преклоняться перед тобой, как это всю жизнь делала моя мать перед твоей: Уленька, Уленька, Уленька! Уленькин муж – академик, Уленькин сын – врач, Уленькина дочка – красавица! Ненавижу вас! Будьте прокляты! Мой отец – сапожник, моя мать – переводчица, и мы плевали на вас!

– Дура! – кричала в ответ Оленька. – Я всегда любила дядю Наума, тётю Зою и тебя, идиотку! Вы мне родные. Просто какой-то самец выбрал меня, а не тебя! Я не виновата! Я не хотела ехать! Это ты меня с собой потащила!

– Правда? А как тебе сегодня с этим самцом спалось? Сладко? Какой он в постели? Как твой урод Бурдякин?

– Бурдякин – не урод! – тихо сказала Оленька, спуская сквозь губы воздух, словно через дыру проколотого шарика.

– Тогда вали к своему Бурдякину и исчезни из жизни Онежского! – почти шёпотом, выдавливая, как из пустого тюбика, слова, произнесла Лина.

– Уже не получится, – ответила Гинзбург.

– Ну тогда сдохните! Оба! Ничего у вас не сложится!

Перельман вскочила, смачно плюнула в распухшее лицо бывшей подруги и вышвырнула её из номера. Оленька спустилась в вестибюль, размазывая по щекам липкую слюну, и плюхнулась на диван.

– Что с вами? Вызвать скорую? – подскочила к ней девушка с ресепшен. – У вас всё лицо разодрано!

– Не надо, – отмахнулась Оленька. – Просто сражение плодовых мошек в отдельно взятой чашке Петри. Зоология беспозвоночных… Первый курс… Мне ещё повезло. У второй мухи в кои-то веки были короткие ногти…

Зазеркалье

Полгода прошли как в бреду. Поцелуи, зеркала, рояли, новые платья, духи, музыка. Волшебные маски Онежского помогли за три недели восстановить лицо. Лирическим баритоном по ночам были перепеты все хиты «Джипси Кингс». Этим же голосом исполнялись колыбельные и побудки. Старшим Гинзбургам по телефону Онежский объявил, что женится на их дочери и что в данный момент занимается документами перевода из одного университета в другой. «Можно нам приехать?» – волновались Ульяна с Аркадием, но Онежский убеждал – не надо. Приедем сами. Через пару недель. Но время шло, а солист оперетты не шевелился. Оленьке почтовым извещением с факультета пригрозили, что она будет отчислена, если до конца семестра не появится на лекциях и семинарах. Олег уверял: мол, уладит этот вопрос со дня на день. В квартиру ежедневно привозили пакеты с нарядами. Кружась в платьях по бесконечным комнатам, гордая Оленька спрашивала:

– Это прямо с «Лужи»[46]? Да?

– Лллюжжжи! – передразнивал её Онежский, копируя голосом рыночных торговцев. – Это из европейских бутиков, дурочка: Италии, Германии, Франции…

Оленька поднялась