Николай Гарин-Михайловский - Том 2. Студенты. Инженеры

Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:

— У нее чахотка. Она проживет очень недолго.

Карташев долго молчал, пораженный.

— Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.

— Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.

Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.

Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.

— Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.

— А все-таки и состояние? — не пропустила Марья Андреевна.

— Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.

— Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.

— С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.

— Для чего?

— Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.

— И покамест так будете жить и будете счастливы.

Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:

— Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?

— Нет.

— Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.

Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.

— Вы венок себе сплетите, — предложил Карташев.

— Когда я умру, вы мне сплетите!

— Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.

Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.

— Когда у вас денег будет много, — голос ее глухо звучал из-за цветов, — тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы…

Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.

— Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, — вы можете верить или не верить мне, — но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито «Богине любви», и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа…

— Я ее знала…

— Она на вас похожа, но… без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.

— Поместите и Корде… которая убила Марата…

И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.

— Ну, извозчик готов, — сказала, входя, Марья Андреевна.

Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.

В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.

Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.

Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.

Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.

Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.

Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:

— Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.

— Кстати, — обратился он к Карташеву, — тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?

— О, очень дельный.

И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.

— По тракции у нас пока никого еще нет…

Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:

— Позовите машиниста Григорьева.

— Григорьев! — крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.

Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.

Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.

— Здравствуйте, — весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. — Как поживаете?

— Да вот, нос все лупится, — угрюмо ответил Григорьев.

— Ну вот, — обратился к машинисту Борисов, — инженер…

Он показал на Карташева.

— Ого… — довольно перебил его Григорьев.

— …дал о вас блестящую аттестацию…

— Я же говорил вам, — перебил его опять Григорьев.

— …и мы принимаем вас на службу.

— Ну, вот и слава богу. А то так, — обратился он к Карташеву, — нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был — не ученый.

— Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.

Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.

— Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.

Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, — протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:

— Инженер?

— Как ваша дочка поживает?

— Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало — я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.

— А где вы живете?

— Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.

— Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.

— Ишь, помните все-таки… — кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.

Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:

— Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?

— С удовольствием, — ответил Карташев и записал его адрес.

— Ба, ба, ба! — встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. — Кого я вижу. Кончили?

— Кончил, Семен Васильевич.

— Наврал? — показал Пахомов на младшего Сикорского.

— Нет.

— Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.

— Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия…

— Не сомневаюсь.

— Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, — шепнул Сикорский Карташеву, — а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.

Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь — две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!

Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.

— Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.

— Ну, здравствуйте, — встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.

Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.