Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров

class="p1">Лёша Апокалипсис, готовый запихнуть себе в рот очередную порцию бумаги, однако ж протягивает Мите пару скомканных листков.

– И подошёл ко мне босой человек с банкой краски и попросил отведать Тетради Жизни, Тетради Будущего Века. И хотя предостерегал его Божье Ничто: «Не ешь!» – взял он листы из моей руки и вкусил их!

Из Ромы с Большой Буквы кулдыкает беспокойный бес:

Верую, что мамка кашу ест

И что папка хочет макарон!

Наша вера сдвинет Эверест,

Хоть она размером с электрон!

Н-н-н-н!..

На бабьем лице Мити Митяева обиженное выражение. Тетрадь предсказуемо оказалась невкусной. По инерции он дожёвывает второй лист, потом с отвращением выплёвывает бумажный мякиш…

Вдруг начинает вещать поставленным голосом, словно телевизионный ведущий:

– Может показаться, что Мироздание – эдакий музей с бесконечным числом экспонатов. На самом же деле у нас не вселенная и предметы в ней, а множество вселенных каждого предмета. Люди и Вещи выводятся в бытие не в совокупности, но по отдельности. Каждое явление самостоятельно, а не только часть чего-либо!..

Вот тебе и Митя Митяев! Неужели так Тетрадь подействовала? Хотя по легенде Митя без пяти минут кандидат каких-то там наук, свихнувшийся аккурат перед защитой…

– Бог, создавая Вещь, присваивает ей Имя. Называя Имена, Бог ежесекундно восстанавливает Сущее и человека, извлекает мир из небытия. Поэтому и молятся об усопших, чтобы Имя навечно сохранилось в Памяти Вседержителя – в Книге Жизни!..

Пока Митя мудрствует, отёчное его лицо стремительно покрывается морщинами. Глаза зарастают бельмами, седеют и осыпаются волосы, расшатываются зубы.

– Как справедливо отметили предыдущие ораторы, – Митя с ужасом пятится от юродов, – Бытия у нас два. А вот смерти три! Неспроста в народе портвейн три семёрки именуется «Три Топора». У древних египтян иероглиф, обозначающий смерть, как раз изображался в виде топора, весьма напоминающего семёрку.

Лёша Апокалипсис подтверждает:

– Портвейн крымский, портвейн ярости Божией, разлитый в бутылки гнева Его! И кто не запивал им Тетрадь Будущего века, тот подавился бумагой и умер!..

Из Ромы с Большой Буквы откликается неуместной рифмовкой бес:

Весь Мир – одна большая Вещь,

И в космоса ведёрке

Выписывает, будто лещ,

Он Вечности восьмёрки.

Н-н-н-н!..

Старец Митяев бессильно роняет банку. По земле разливается тёмно-красная лужа – будто вспороли брюхо крупному животному.

– И пролил художник краску на землю, – говорит Лёша Апокалипсис. – И сделалась почва черна, как кровь мертвеца…

Голос Митяева делается ветхим, беззубо-шамкающим:

– Первая шмерть – феноменологичешкая, она же телешная. Вторая шмерть ноуменальная – она же духовная. Третья шмерть ономаштическая – безымянная! Ни Творца, ни Творения! Мить-муть!..

И Митяев пускается в русский бредовый пляс. Пятки-копыта вяло ударяют в землю. После нескольких притопов художник хватается за сердце и падает.

– Пора возвращаться, Костя, – с печалью произносит Божье Ничто. – Родители скоро проснутся. Впереди сложный день, поедем на кладбище.

– Вот этого старика хоронить?! – мальчишка указывает на бездыханного Митяева. – Чтобы он не воскрес в Теле Погибели?!

– Митю Митяева отпоют Природа и Культура, пусть тут остаётся, – успокаивает Божье Ничто. – А у нас, Костя, совсем другая миссия! Разыскать могилу праведника, из костей намолоть муки́, замесить тесто и испечь каравай для жертвенного ритуала. А Лёше Апокалипсису и Роме с Большой Буквы нужно в церковь – свечку за Ангельчика поставить и взять у рогатого батюшки образ Кусающей Богородицы…

Предположительно, милая, речь о той самой иконе, что цапнула за нос ведьму Макаровну.

– А вечером мы все вместе отправимся на улицу Станкостроителей, 29! – заключает Божье Ничто.

– Это ещё зачем?! – Костя устал и не выспался.

– Познакомиться с диктором, который проведёт нас к Бархатному Агнцу! Господи, ты каким местом слушал пророчества из Тетради?!

– Будешь обзываться, Божье Ничто, – обижается Костя, – я тебя перестану процарапывать!

– Ну и кому ты этим сделаешь хуже? – парирует царапина. – Всему человечеству! Папе с мамой!

Лёша Апокалипсис кладёт пустую бутылку «777» возле трупа Митяева:

– И оставил я стеклотару, хотя можно было бы сдать её и получить семнадцать копеек. И вышел из меня глист-марксист с выпуклыми глазами и сказал: «Наше дело правое, Сатану мы сокрушим, победа будет за нами!»

Исписавшийся бес визгливо орёт скороговорку:

– Из церкви в цирк, из цирка в церковь циркулирует воцерковлённый циркач! Н-н-н-н!..

IX

Горькая прелесть русского осеннего кладбища. Багрец и золото увядающей природы да рукотворная серебрянка крестов. Пахнет прелой листвой, хвоей, грибами. Всё здесь особенное – лес, кустарник, почва. Даже птицы обучены траурному этикету – тихие сойки, деликатные галки. Кладбищенские соловьи из года в год воспитывают немых птенцов. Лишь изредка раздастся перестук дятла – будто Вечность вколачивает гвозди в крышку гроба…

Кладбище, однако, не мертво, мерцает таинственной полужизнью. Города́ изначально поселения мёртвых. Некрополис предшествует полису.

Приблизься к этим скорбным воротам. У входа шелестит желтеющей кроной Вечный Ильм, листва помнит имена всех похороненных здесь – погостный гроссбух. Впечатлительному воображению нет-нет, а почудится, как в погожий денёк нарядные обитатели могил прогуливаются по широким аллеям и извилистым тропкам. Семейные пары под ручку, молодёжь в обнимку. Детишки резвятся, шалят, раскачиваются на скрипучих калитках оградок. По праздникам мертвецы собираются в оркестры. Исполняют марши и вальсы, шлягеры минувших времён. Ещё поют хором и пляшут. Грустят и плачут, совсем как живые. Матерно бранятся. Только матерщина эта не похожа на земную. У мёртвых в словарном арсенале особая потусторонняя лексика, в ней нет образов плотской похоти. И видят мёртвые по-другому, и чувства их искажены в сравнении с нашими. Они как иностранцы – мертвецкая слобода. Пространство их – безвременье. Поэтому с печальной регулярностью и приходим сюда, чтобы прикоснуться к единственной истине, что время живых – наше каждодневное усилие…

Кладбище – место раздумий о неминуемом смертном часе. Древний Олимп сурово покарал Прометея не за украденный огонь. Какая чушь! Кого волнует чёртов коробо́к спичек! Наличие зажигалки не делает богоподобным. Истинный и весьма вредоносный дар титана – еретическая вздорная мысль, что не умрёшь. Даже когда вокруг всё вопиет о смерти, с каких-то пор в нас живёт неистребимая надежда на личную вечность. Ясно, с подобной крамолой в голове человек не раб высших сил, а они своеволия не прощают…

Из-за подлеца Прометея смерть – достоверная недостоверность. И всякий живущий – комично выбритый супруг из бородатого анекдота, припавший жадным оком к замочной скважине: с обратной стороны на дверной ручке повисло женино исподнее, слышатся похотливые стоны и скрип кровати, но наш Фома всё сомневается – происходит ли факт измены? И только кладбище безжалостно срывает покровы с дверной ручки –