Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

Мы пошли по дорожке вдоль серебристо воркующей речки.

– А я вот тоже вроде как в командировку, – продолжил он. – Чудеса! Я ведь в загранице раньше никогда не был. Сорок лет живу, а дальше Тулы не ездил. И Питера. А тут, значит, такое дело, две недели тому… – Он задумался: – Нет… больше, пятнадцать дней… приехал в Москву. Я сам в Подольске живу. Таксю. Вот. А тут приезжаю в Москву к свояку. Иду по Пречистенке. К метро. Какое там метро-то, забыл…

– Кропоткинская?

– Точно. Прохожу мимо ресторана. Там ресторан есть. Как-то он та называется… Этта… Из литературы. «Обломов» – не «Обломов»…

– «Онегин»?

– Точно. «Онегин». Прохожу мимо «Онегина». Слышу, кто-то кричит: Вовка! Стоеросов! «Стоеросов» – это моё фамилие. Гляжу – Женька. Симбирцев. Мой одноклассник. Четверть века не виделись. Нет, не четверть, меньше… – Он задумался: – Двадцать три года. Да, двадцать три. Чудеса! Вижу, значит, такое дело: стоит Женька. Одет шикарно. Позади него – два угробища. Охрана, значит такое дело. Моськи – типа ледоколов. Один «мерседес» открывает. Я кричу: Женька! Ты? Он: я! Как ты, Вовка? Я говорю: хорошо, таксю в родном Подольске. А ты? Он: и я хорошо, у меня, говорит, этот … холдинг. Ел вот в «Онегине», сейчас в аэропорт, в Лондон, а помнишь, как?.. Ну и поехало: как мы головастиков жарили и как свинец плавили на пустыре, как на спор с десятого этажа свешивались с балкона, как русичке Цырлиной в журнал дохлую мышь подложили и все такое. А когда дошло до выпускного, Женька говорит: а помнишь, как мы портвейн в грелках на выпускной проносили, а я, говорит, грыжа штопаная, дырявую грелку взял. Мне аттестат вручают, а из меня льется, как из бобика. Я говорю: ясное дело, помню. А еще, говорю, помню, что ты мне, Женька, три рубля с выпускного зажал. На «Агдам» тогда скидывались, ты у меня трешку занял. И ведь не отдал! А?! Женек?! Шельма ты, говорю, Женек, кишкоплут… Я, значит такое дело, шучу. А Женька смотрит на меня серьезно-серьезно и говорит: не может быть, чтоб я тебе, Вовка, трояк не отдал. Тебе! И я! Не может такого быть! Я: не отдал. Он: точно? Я: точно. Он: ну и сволочь же я после этого. Я ему: да ладно, трояк – ерунда. Это я так, к слову, пошутил я. Он: ага, пошутил… зайчик волка проглотил… Нет, так дело не пойдет. Слушай, говорит: семья у тебя есть? Есть жена Таня и две дочки – Маня и Соня. Он: через неделю полетите все четверо во Францию. Был во Франции? В Альпах? Я: нет. Он: загранпаспорта у вас есть? Я: нет. Он: будут. Берет трубу, звонит какому-то Федору. Ну, и завертелось. Как в сказке. Паспорта, визы, такси, аэропорт… Я сначала отказывался, но Женька – как мопс: надо, говорит, отдавать долги. Я ему: то трояк, а то – Франция. А Женька: ты «Капитанскую дочку» Пушкина в школе проходил? Ну, говорю, проходил. А он: там за заячий тулупчик и за стакан водки Пугачев мальцу жизнь со счастьем подарил. В виде Маши Мироновой. Вот чего тебе классика внушает: счастье за тулупчик! А тут какая-то с…ая Франция. Я, Вовка, извини за этот… пафус, русский человек. Пока еще. Может, меня, конечно, этот с…ый потный бизнес и доконает. Но пока я все еще, несмотря на холдинги и мерседесы, честная подольская шпана, я еще не скурвился. Мне мой агдамский трояк еще пока дорог. Как священная память. А «долг платежом красен». Так что не брыкайся, Вовка.

Ну, на отдельном самолете нас сюда, в эту Куршевелевку, и доставили! Чудеса! Все оплачено, значит такое дело. Бабы мои на лыжах катаются, а я ихнюю абсентную анисовку пью и вот этих карликов лошадиных яблоками кормлю. Послезавтра Женька обещал прилететь… Вот такие дела, тезка. Вон мой постоялый двор виднеет. Все время забываю, как его… На «клозет» похоже.

– «Де ля Круазетт»…

– Точно, командировка.

– Хороший отель.

– Ничего. Тихий. И харч сытный. Умеют пожрать, кишкоплуты. Только ихний самый богатый тухлый сыр – убей, никак не восприму! Точно разлагается кто-то. Ну, значит такое дело, бывай, тезка! Заходи, если будешь рядом. Тринадцатый номер. Будь здоров, командировка!

– Счастливо.

И он в своей старой телогрейке бодро зашагал к куршевелевскому отелю «Де ла Круазетт». Больше я его не встречал.

Прошло десять лет. Даже больше. «Скурвился» ли Женька Симбирцев? Все так же ли носит телогрейку Вовка Стоеросов? Не знаю.

Но томик Пушкина с «Капитанской дочкой» стоит себе на полке и стоит. Корешок выцвел. Страницы пожелтели. А вот текст не изменился.

И уже никогда не изменится.

Сила красного банана

Вся наша жизнь – череда странных совпадений. Сплошные «вдруг». Не случайно у Федора Михайловича Достоевского «вдруг» – любимое словечко. Что ни абзац – так начинается с «вдруг». А уж кто-кто, а Федор-то наш Михалыч, знал, что пишет…

Эта история началась в 1980 году.

Весной восьмидесятого меня, четырнадцатилетнего пионера Вову, приняли в комсомол. Я вообще-то, если честно, очень-очень люблю все советское, октябрятское, пионерское и комсомольское. То есть я, конечно, все это терпеть не могу, но… люблю. Все эти шортики, знамена, линейки, горны, пилотки, речевки, постановки на вид, выговоры с занесением, выговоры без занесения… Обожаю, выпив граммов 300 «Хортици», скандировать в полночь с балкона: «Ле-нин! Пар-ти-я! Ком-со-мол!» Или часами петь в сортире, вернее, фальшиво орать голосом кастрированного Иосифа Кобзона: «Наша Родина – революция! Ей единственной мы верны!»

Да, советский маразм 80-х, может быть, и был полным и безоговорочным. Но ведь это был родной маразм, теплый и уютный. Великий наш поэт что сказал? «Что пройдет, то будет мило». И нечего ворчать на прошлое. А тем более в него плевать.

Ну вот, приняли меня, значит, в комсомол. Вызывает меня директор школы, Виктор Викторович. По кличке Виквик, или, пардон, Залупа. По причине его абсолютной лысости. Великий был человек: выходил, если надо, на пустырь один против всей местной шпаны. Но про Виквика я как-нибудь отдельно расскажу. Царство тебе Небесное, дорогой мой человек, земля тебе пухом!

– Тебе, Елистратов, – сказал Виктор Викторович, – выпала огромная честь. Ты едешь в лагерь комсомольского актива «Орленок». А осенью, когда ты поднимешь свой идейный уровень, мы выберем тебя секретарем комсомольской организации школы.

– Да ведь…

– Ни чик ни чирик, Елистратов.

Это была любимая поговорка Виквика. И звучала она ничуть не менее грозно, чем «если враг не сдается, его уничтожают».

Дело в том,