Отель одиноких сердец - Хезер О’Нил

– Эти дети богатые. Они будут грустными независимо ни от чего.

– Да, это так. Если можешь себе позволить грустить, зачем же, черт возьми, себе в этом отказывать? – согласился Пьеро. – Получай от этого удовольствие. Ну ладно, а какая еда тебе больше всего нравится?

– Омары.

– Омары! Это вполне в духе твоих затейливых ответов на другие вопросы. Уж не знаю, что это был за человек, с которым ты раньше встречалась, но я тебя такими изысканными блюдами потчевать не смогу.

– В последнее время мне больше по нраву хлеб с вареньем.

– Мне тоже. Обожаю тосты с вареньем по утрам. Ты всегда прекрасно ладила со всеми малышами в приюте. Из тебя бы получилась замечательная мать.

Роза зарделась как маков цвет. Пьеро нравилось, когда ее щеки покрывались таким густым румянцем. Это всегда вызывало у него прилив желания.

– Нам нужно будет завести ребенка, – сказал он.

– Нет, не говори так. Мы не можем. Ты сам это знаешь. Мы ведь нищие.

– Я заработаю целое состояние, лишь бы ты родила нам ребенка, – настойчиво прибавил Пьеро.

– Как же ты это сделаешь?

– Пока не знаю. Но ребенок будет в шоколаде.

– С большими-большими голубыми глазами, – добавила Роза.

– И темными волосами.

– Нет, со светлыми, как у тебя.

– И мы будем ему читать романы с витиеватыми проблемами, чтобы он день-деньской ломал над ними голову! – воскликнул Пьеро.

– Ты будешь играть ему на пианино свои печальные напевы, и он будет плакать без всякой причины. А мы ему будем говорить: «Детка, дорогая наша маленькая деточка, что, скажи на милость, с тобой приключилось?»

– А ребенок понятия не будет иметь, почему плачет.

– Давай сделаем так, чтоб он боялся мира, тогда он будет сильнее хотеть с нами обниматься, – сказала Роза, садясь. – Когда он скажет нам, что в кладовке прячется чудовище, мы вместо того, чтобы назвать его дурашкой, забьем вход в кладовку досками.

Иногда, когда у Пьеро портилось настроение, к ужасу своему он вспоминал Элоизу. Она повсюду ему мерещилась, он везде видел ее краем глаза. Когда он возвращался домой с работы, в трамвай вошла женщина в рясе. По жилам его тут же пробежало беспокойство, будто из потревоженного улья разом вылетели все пчелы. Он выпрыгнул из трамвая и, перекувырнувшись в воздухе, приземлился на ноги. Все пассажиры высунули головы из окон трамвая, чтобы на него посмотреть. Монахиня тоже выглянула. При внимательном взгляде на нее сразу становилось ясно, что ей уже за семьдесят. В ее лице грубыми набросками запечатлелись все его былые выражения.

Внезапно Пьеро захотелось уколоться. Когда он это сделал, героин разлился по телу, всюду зажигая свет, как будто кто-то показывал ребенку, что привидений в доме нет. Потом он подумал о Розе. Увидев его под кайфом, она бы никогда после этого с ним не осталась. Все встало на свои места.

После того как в ту ночь они были близки, Пьеро рассказал Розе, что сидит на игле. Она машинально бросила взгляд на его руки. Их покрывали рубцы, напоминающие кляксы от черных чернил. Она поняла, что это следы от инъекций.

– Я не собираюсь тебе врать. В эти годы, когда тебя не было рядом, я пристрастился к героину. Отчасти это было связано с тем, что у меня никого не было. А поскольку не было семьи, отсутствовала и личность. Мне дела не было до того, что я мог умереть. Наркота давала мне цель, хоть это жалкое оправдание. Убогая причина. Но по утрам я просыпался, зная, чего хочу. Если бы не это, ощущение потерянности по утрам могло меня довести до чего угодно. Потом я вбил себе в голову, что могу тебя найти. И мне захотелось освободиться от моего пристрастия. Мне становилось противно при мысли о том, что ты можешь увидеть меня обдолбанным.

– А я тебя таким не видела.

– И никогда не увидишь.

В одной руке Пьеро держал чемодан, в другой – картину. Он переехал жить в номер к Розе. Когда он вошел, вокруг него клубилась снежная пыль, как пыль от двух тряпок, которыми одновременно стучал по классной доске ребенок, стиравший с нее написанное. Роза оставила комнату неприбранной, как девица, привыкшая иметь прислугу. На деревянной спинке стула были вырезаны ирисы, его сиденье совершенно протерлось. Разбитую чайную чашку кто-то склеил. Желтое одеяло валялось на полу все измятое, как яичница-болтунья.

Ей нравилось, как он обладает ею раздетой. Но также ей нравилось, как он обладает ею одетой. Он помогал ей застегивать пуговицы. Или брал ее шляпу и надевал себе на голову. Как будто забывал, где кончается она и где начинается он. Ей нравилось, как он катает ее на раме велосипеда. Ей нравилось, когда, разговаривая во время прогулки, он поворачивался к ней лицом и шел спиной вперед, чтобы во время беседы видеть выражение ее лица. Ей нравилось, как он громко хохочет над любой шуткой, прозвучавшей по радио.

Ему нравилось, как она громко хохочет над любой шуткой, прозвучавшей по радио. Ему нравилось, как она пишет в воздухе слова кончиком пальца. Ему нравилось, как она поднимает ладошку, чтобы проверить, идет ли дождь, когда и без того ясно, что идет дождь. Ему нравилось, как она помогает старикам и старушкам в гостинице. Ему нравилось, что все дети в округе зовут ее по имени.

Ей нравилось, что все дети в округе зовут его по имени. Ей нравилось, как он жарит яичницу и одновременно курит зажатую в губах сигарету. Ей нравилось, как он зовет ее с улицы. Ей нравилось, как он ее обнимает. Ей нравилось, как он рассуждает о живописи, когда они ходят в музей. Ей нравилось, как он подмечает характерные особенности мира.

Ему нравилось, как она подмечает характерные особенности мира. Ему нравился ее взгляд, когда она в нижнем белье сидит, скрестив ноги, на кровати и рассказывает об обрушившихся на нее бедах и горестях. Ему нравилось, когда она читает ему выделенные ею в романах отрывки. Ему нравилось, как она вмешивается в перебранки других людей на улицах. Ему нравилось, что по утрам первым делом она всегда читает газету. Ему нравилось, как она влияет на его отношение к самому себе.

Ей нравилось, как он влияет на ее отношение к самой себе.

Прошел год, который Роза и Пьеро прожили в состоянии счастливой скудости. Времена для всех были трудные, зарплаты Пьеро им часто