Как читать книги - Моника Вуд

Он это, конечно, нарочно – чтобы я сама подошла к нему. Чтобы решение было за мной. Делает из меня соучастницу. Уверяет, что я обладаю властью над ним, что он беспомощен перед моими чарами, что он слабый, а я сильная, что он не в силах выдержать и всегда мне уступает. Вот прямо так и говорит: «Я не в силах выдержать и уступаю», ну прямо персонаж из «Грозового перевала».

Тогда почему беспомощной чувствую себя я? Сейчас вечер пятницы, и я приговорена к двум дням без него. Понедельник видится мне далекой, окутанной облаками горой. И да, я решаю. Я расцепляю его сложенные ладони.

Когда я просыпаюсь на диване из Букингемского дворца, на часах уже больше десяти, народившаяся луна почти не дает света. Миша ворочается рядом, целует меня в свое любимое место, за ухом.

– Мне пора, – шепчет он.

– Ой, не уходи, – шепчу я в ответ. – Давай я тебе сначала кое-что расскажу.

Его влажное и теплое дыхание на моей шее, я чувствую, как он кивает. Он остается.

Я хочу рассказать ему о том дне в Книжном клубе, когда Харриет объясняла, что в книгах есть «история», а есть «между тем». Я говорю и говорю, чувствуя на щеке трепет его ресниц.

– «Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище», – цитирую я.

– Моя фиалка. – Я понимаю, что он улыбается, целуя меня в шею. – Какую же чепуху ты говоришь!

– Учу тебя, как надо читать.

– Великая женщина Харриет сказала тебе, что грамотных взрослых людей следует учить, как надо читать?

Это вовсе не вопрос, но я все же решаю ответить.

– Да, Миша. По правде сказать, так и было.

Я сажусь, это непросто, приходится сначала распутать наши тела, чтобы убедиться, что он на меня смотрит.

– Писатель пишет слова. Читатель читает слова. И книги, единственной и неповторимой книги, не существует, пока читатель на странице не встретится с писателем.

Миша открывает свои льдистые глаза, которые вовсе не кажутся мне теперь льдистыми.

– Мы и есть тот читатель, – говорю я. – Мы решаем, что есть «история», а что – «между тем».

Он выдыхает, расслабленно, как бывает после секса.

– Эта великая женщина Харриет – она твоя школьная учительница?

– Не совсем.

Он соскальзывает на диване, его голова устраивается у меня на коленях. Веки у него подрагивают, он прикрывает глаза. На губах играет полуулыбка. Я его развлекаю, и это нормально. Но я правда хочу, чтобы он это услышал. Хочу, чтобы он сказал, кто я для него.

Я никогда не рассказывала ему о времени, что провела в заключении, но сейчас я говорю:

– В тот день, когда Книжный клуб уже завершался, Эйми – кроткая маленькая Эйми – подняла руку. «Однажды, – сказала она, – человек, вышвыривающий младенцев, странствовал по земле. А „между тем“ его бывшая жена гнила в тюрьме. Конец». Бывший муж Эйми и в самом деле тогда путешествовал в своем новом доме на колесах вместе со своей беременной новой девушкой. И тогда Дона-Лин сказала: «Если тюрьма – это „между тем“, где тогда моя долбаная „история“?» И все мы подумали примерно то же самое, застряв каждая в своем «между тем», состоящем из рыбных палочек и шершавых полотенец, но тут Рене сказала: «Я думаю, моя „история“ здесь, и я в завязке, а все эти вещества были „между тем“», и Мариэль сказала: «Я надеюсь, что моя „история“ еще не началась», а Эйми спросила: «Можно я еще скажу?» – и все согласились – давай, и она сказала: «Однажды Эйми выгнала вышвыривающего младенцев из „истории“. А „между тем“ вышвыривающий младенцев странствовал по земле, и ее подруги сказали: „Да пусть валит и катится на все четыре стороны“».

И мы все сказали: «Пусть катится».

– Вайолет, я беллетристику не читаю, – сказал Миша. – Зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем, что в жизни, как и в книгах, Миша, есть «история» и есть «между тем», и нам решать, что есть что.

– Ах, моя фиалка, ты так молода. – Он притягивает меня к себе. – В жизни совсем не так, как в книгах.

Я молчу, хотя знаю, что права. Глаза уже привыкли к полумраку, и я окидываю взглядом наши мерцающие светом и тенями соединенные тела и понимаю, что он имеет в виду, говоря, что я имею над ним власть. Эта власть зрима и очевидна в призрачном полумраке.

Меня охватывает странное чувство, окутывает, и я представляю, что внезапно вижу, знаю и понимаю все, подобно вещающим из могил мертвецам в «Антологии Спун-Ривер». Кто-то из них прожил долгую жизнь, кто-то короткую, но когда жизнь завершилась, они наконец поняли, – это была моя «история». Я думаю, что Миша, чья жизнь всплывает главками, которые он шепотом рассказывает мне после любви, уже выбрал свою «историю». Человек из КГБ, забравший отца, переезд в Америку, работа, статьи, лекции, дом и те, кто там живет, – всё, кроме нас, лежащих в обнимку на диване из Букингемского дворца, – это «между тем».

Его «история» здесь, переплетена с моей, и она мерцает.

Что касается меня – двадцать два года, наказана и отпущена на волю, без матери, заклейменная виной, в объятиях гениального мужчины, удовлетворенная и счастливая, – я скрипач Джонс, живущий сегодняшним днем и не сожалеющий о том.

Глава 27

Фрэнк

Он приготовил яичницу из четырех яиц и извинился, что другой еды в доме нет. Имелся, правда, острый соус, на донышке. Еще петрушка – ею он украсил тарелки.

– Не извиняйтесь, – попросила Харриет. – Вы никого не ждали, а я не рассчитывала, что меня накормят.

– Уже вечер. Вы наверняка проголодались.

Она посмотрела на часы:

– Восемь, ну и ну. Это мне следует извиняться.

Но делать этого она не стала. А принялась есть, с удовольствием, – эта женщина любила поесть, и когда он сказал, что любит готовить, она тут же поймала его на слове.

– Мужчина, талантливый во всем, – сказала она и сунула в рот веточку петрушки.

– Не во всем, – возразил он. – Кое в чем.

– Фрэнк, мне нравится ваш юмор, нравится, что его надо искать, – сказала она после паузы.

– Надеюсь, не слишком глубоко.

Он убрал тарелки, его тело гудело, отзываясь на сияние этой женщины в его доме. Ему не следовало извиняться – у Лоррейн его извинения всегда вызывали раздражение. «Господи, Фрэнк, такое впечатление, что ты извиняешься за то, что ты есть». Десятилетиями он во всем, что делал, чувствовал привкус неуверенности, ошибочности, но Харриет, похоже, принимала его добрые намерения. Или, если точнее,