Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

Устинья не хотела вступать в состав гагаринского общежития, хотя это было бы спокойно и выгодно, предпочитая более рискованную, но и более свободную жизнь собственным заработком, и жила в одной из комнат просто так, в качестве родственницы, иногда участвуя в хоре и упрямее старух исполняя все правила, иногда пропадая по нескольку дней неизвестно где. Тетка сначала ворчала, даже пыталась наказывать Устинью, но потом, видя бесполезность этого, как бы махнула рукой, не расспрашивая и не стараясь понять, а когда та приходила, намолившись до усталости, Анфиса

Ивановна говорила:

— Ах, Устя, как тебе не стыдно такой клад зарывать. Светильником тебе бы быть.

— Ну, полно, какой же я светильник? Я просто шалая баба, только еще совести не потеряла.

— Мало ли святых прежде блудницами были! Отчаянье — страшный грех.

— Да я и не отчаиваюсь, только святая из меня вряд ли выйдет.

Кажется, именно покой и впечатление дремотности больше всего и понравились Валентине на Гагаринской.

— Как здесь тихо! — сказала она, садясь, — так тихо и так спокойно, будто в раю или весной на кладбище.

— Да уж так тихо, что от такой тишины можно на стенку полезть.

— А мне так нравится. Все, о чем мы беспокоимся, о чем хлопочем, кажется так далеко, что почти не стоит внимания. Если тут долго жить, то сделаешься очень кротким и безжалостным, потому что будет смешно и досадно, зачем люди по пустякам расстраиваются. Мне кажется, что пустынники никогда человеческого сердца (ну, настоящего человеческого сердца со всеми радостями и слабостями, милыми пустяками) не понимали.

Они сами свое сердце очистили и прямо к Богу взлетали, они молились вообще за людей, но каждого отдельного человека, каждую травинку любить не могли, и никакого житейского совета, утешения не дали бы. Они знали слова, чтобы горы сдвинулись с места, а растопить жесткое, бедное, грешное сердце так, чтобы человеку стало легко и весело, они не могли.

— Ты не думай, Валя, что раз Анфиса Ивановна уставщица, так у нас только о божественном и можно говорить. У нас о чем угодно можно разговаривать, хотя бы о г-не Миусове.

— Почему ты мне это говоришь?

— Потому что твои слова, может быть, и правильны, но совсем к тебе не подходят. Это вот твой брат Павел мог бы так рассуждать, а ты, ведь ты же совсем не добрая.

— Да, я недобрая. Потому-то мне и нужны добрые.

— Опять-таки и это неправда. Нужен тебе только Родион Павлович. А недобрая ты, знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что ты — девушка. Ведь если человек плотской, да себя сдерживает, так ох какой изверг получается. Этот сжечь готов человека за то, что тот получил то, отчего этот отказался. А к чему, спрашивается, отказывался, кому это нужно? По-моему, это одна гордость! Такие-то чистюльки потом четверговой свечкой пятки и подпаливают.

— К чему ты это все говоришь, Устя? Ведь все равно Родион Павлович на меня смотреть не хочет!

Устинья даже всплеснула руками.

— Ах, Боже мой, скажите, какая оказия: смотреть не хочет! Неужели свет клином сошелся, и, кроме Родиона Павловича, мужиков нет? Да хоть Лосева того же помани.

— Евгений Алексеевич мне не нравится.

— По правде сказать, он и мне не нравится: какой-то дохлый, а все-таки так вот разбираться, по-моему, нехорошо. Из пустяков какое-то дело все-таки делать.

— А иначе уж как-то очень по-собачьи выходит.

Устинья вдруг воспламенилась.

— Да, да . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . и какие ты разводы ни разводи, все на одно выйдет.

Валентина тихо сказала:

— Нехорошо и жестоко так говорить. Что ж тогда делать — в Неве утопиться?

— Я не знаю, поймешь ли ты. Я сама это плохо понимаю, но как-то душою чувствую и говорю тебе не для того там, чтобы учить тебя или наставлять, а чтобы самой мне яснее стало. Никто не говорит, что мы — собаки. Озорники или отчаянные могут так говорить. У нас душа другая, о Боге мы можем понимать, опять-таки собака тебе книжек писать не будет, ни картин рисовать, никаким наукам ее не обучить… Ну, а вот самое простое: спать, есть, любить, быть храбрым, воздухом дышать, радоваться траве, — это у нас одно, и особенно украшать и хвалиться тут нечем.

— Нет, нет. Если вот так, как ты говоришь, все это делать, тогда, конечно, выйдет то же, что и у зверей. Но ведь мы душевно любим, и одного кого-нибудь. Зверь этого не поймет. Я слышала, что все делается от любви: и цветы цветут, и деревья кверху тянутся, и церкви строят, — все оттого же. Оскопленный ничего не придумает, он даже в попы не годится.

— Постой, опять ты меня запутала. Цветок, дерево, — они вообще любят, опять-таки как собака, — разве они душевно и одного кого-нибудь любят? И этого никто не осуждает. Вот там, где выбор и душевность, там-то яма и вырыта. Если ты душевно выбрала человека и ему свою общую земляную любовь отдаешь, ему одному, это очень хорошо. А если случайно, вот в эту секундочку на него твоя любовь упала и ты потом туда же тащишь и выбор, и душу, вот это плохо, по-моему… а может быть, я и путаю… Мне было прежде ясно, и я таких, как ты вот, ох, какими ругала, а теперь опять как-то все затуманилось.

— А как же говорится: не по хорошу мил, а по милу хорош?

— Так это такие же люди, как ты, и придумали. И потом, любовь любви рознь. Конечно, если случай такой подвернется, можно и с конокрадом на сене полежать, но оттого, что ты с ним полежала, не сделается он для тебя ангелом небесным.

— Пусть так. Но ведь может и так случиться, что ты и будешь знать, что он конокрад и колотить тебя будет, а отлепиться от него не сможешь. Ведь если рассуждать так, как ты говоришь, так ведь многим легче жить на свете будет!

— Так что же в этом дурного? жить на свете и должно быть легко. Тяжело бывает оттого, что люди друг другу зло делают, — больше не от чего. А Богу никакой тяжести не надобно; оттого он и злых отвергает, что они и себе, и другим в тягость.

— А тебе, Устя, жить легко? тебе самой?

— Ну, чтобы очень легко, не могу сказать. Я ведь часто озлобляюсь и справляться с собой не могу.

— Ведь ты много любила, Устя; неужели ты так никого и не вспоминаешь?

— Отчего же? Я, например, тебя люблю, всегда о тебе и помню. Я и брата твоего люблю, даже Анфису Ивановну. Девочку свою люблю, которая в деревне. Не потому, что она моя дочка, а я вообще детей люблю, а она — ах, какой расчудесный ребенок!

— А если б ты замуж вышла, любила бы мужа?

— Стала бы жить с ним. Старалась бы, чтобы ему было покойно и хорошо, а был бы хороший человек, и любила бы. Да я бы за дурного и не пошла.

— А если бы влюбилась?

— Влюбилась бы, ну, ходила бы к нему месяц, два, а зачем же на всю жизнь связываться, раз он дурной?

— Так ведь это же стыдно?

— Что стыдно?

— Вот так ходить к чужому мужчине.

— У меня, голубка, такого стыда нет. Этим я никому худа не делаю. Захотелось — пошла, расхотелось — иди, милый, на все четыре стороны.

— И не вспоминаешь никогда?

— Может быть, и вспомню, я не беспамятна, но особенно в памяти держать не стану.

— Если встретишься, так глазом не моргнешь?

— А что мне моргать? Поздороваюсь, угощу, чем Бог послал. А моргать зачем же?

— Ты, Устя, бесчувственная?

— Может быть, и бесчувственная.

За второй стенкой уж давно раздавалось негромкое пение. Очевидно, там шла служба. Валентина вдруг сказала:

— Может быть, Устя, ты хотела пойти в молельню, а я тебя задержала?

— Ничего, обойдутся сегодня и без меня, да теперь уж скоро и кончат.

— Мне очень хотелось как-нибудь послушать, как у вас служат, да ведь меня не пустят.

— В самую молельню, конечно, не пустят, а за стеклянной перегородкой постоять — отчего же? У нас много даже господ бывает, интересуются.

Действительно, Устинья была права, потому что минут через пять в комнату вошла Анфиса в сопровождении высокого мужчины в городском платье.

— Вот посмотри, Устя, какого я гостя привела! Наш Костромской, Иван Золотарев, Евграфа Васильевича сын.

— Давно, Устинья Дмитриевна, не видались. Наверное, уж позабыли меня! — сказал гость, протягивая руку.

— Нет, зачем забывать? очень даже хорошо помню! — ответила Устинья, перекосив и без того кривое свое лицо, и сейчас же добавила:

— Пойду самовар поставлю.

Иван Золотарев оказался не особенно разговорчивым и больше всего интересовался устройством гагаринского общежития и распределением дня петербургских отшельниц. Наконец Анфиса Ивановна обратилась к Валентине:

— У вас ноги молодые, пойдите посмотрите, что там Устинья пропала. Хоть бы сама шла, никто самовар не унесет.

В маленькой кухне перед поставленным самоваром Устинья сидела, закрыв лицо руками.

— Устя, что ты так сидишь? Анфиса Ивановна тебя кличет.