Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв

в зените становится богом-убийцей, стирающим тени, а значит, и тайны. Тот самый генерал, конечно, поспособствовал — его протекция пахла, как дорогой коньяк с лёгким оттенком шантажа. Год спустя, вернувшись, обнаружил себя разведённым — о чудо современных технологий, когда брак распадается тише, чем пузырёк в шампанском! И сын… Да, сын. Горечь, похожая на вкус цикория в утреннем кофе: понимание, что моё отсутствие станет для него подарком судьбы. Он вырастет учёным, этаким гением с глазами, устремлёнными во Вселенную. Нобелевка? Возможно. Когда речь о десятилетиях, предсказания превращаются в гадание на кофейной гуще — но разве я стану врагом его звёздной судьбе из-за сиюминутной тоски?

Из командировки вернулся — и вот он, орден, сверкающий как насмешка. Церемония в Кремле: Второй пожал мне руку. Его ладонь была удивительно мягкой, как у кукловода, привыкшего держать нити. В гладких словах его сквозила сталь — и тогда я понял. Нет, не услышал — именно понял кожей, как понимают приближение грозы по мурашкам на затылке. Замысел Второго проступил сквозь его улыбку, как контуры скелета на рентгеновском снимке.

Позже, на фуршете, общаясь с другими награждёнными, я собирал мозаику: рукопожатия, где пульс выдавал страх, взгляды, увязающие в моих глазах как мухи в мёде. И план созрел — не логический вывод, а скорее гриб, проросший в темноте подсознания. Мысли ползали, да — но не как клопы (хотя африканские кровопийцы, эти тигры микроскопических джунглей, достойны отдельной поэмы), а как личинки майского жука, роющие извилистые ходы в чернозёме.

В полночь завыл волк — или то ветер играл в волка среди кремлёвских башен? Звук, похожий на серебряную нить, протянутую через время, убаюкал меня. Уснул, зная: скоро начнётся игра, где шашками станем мы все.

Треугольник Петрова не поможет. Но я знаю кое-что получше.

Глава 5

Гости

Утром, когда сизый рассвет ещё дремал за горизонтом, а стекла окон, покрытые зимними узорами, не показывали ничего, кроме тьмы, я извлек из сумки приёмник — тот самый, что приобрёл в субботу на рыночной площади, где пахло жжёным сахаром и ностальгией. Приёмник, увы, не обладал солидностью «Океана», этого аристократа среди радиоприёмников, чей деревянный корпус напоминал о корабельных соснах близ Рамони, где некогда Пётр строил российский флот. Нет, передо мной лежал бедный подражатель «Грюндика», порождение далёкого Шэньчжэня, до которого так и не доехал дантист-надомник Рудик. Или доехал? Пластик пахнул нездоровой химией, но что имеем, то и имеем. Люби не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь, как говорил капитан Блад, цитируя Горация.

Вставив батарейки, чьи цилиндрические тела напомнили мне патроны к «нагану», я выдвинул антенну, не прилагая усилий. Это же Китай, шанхайские барсы! Стены избы, сложенные из лиственницы, пропитанной вековыми смолами, крыша, укрытая волнистым шифером — всё это, казалось, дышало в унисон с эфиром. Ни железобетонных перекрытий, ни щупалец проводов — лишь прозрачность морозного воздуха, где радиоволны скользили, как конькобежцы по глади озера. И хоть за окном, в семь утра, всё ещё царила декабрьская ночь — густая, как зимние чернила Пастернака, — эфир пульсировал жизнью.

На средних волнах, покрутив ручку с присвистом (ах, этот звук — будто морская свинка требует огурцов!), я поймал Румынию. Голос диктора, веселый, радостный, объявил, что нас ждут «Любимые мелодии» — его, диктора, любимые. И запели битлы, видно, ведущий, как и я, был ценителем старины.

Перейдя на короткие волны, в диапазон 41 метра — туда, где эфир становится хрупким, как лёд на лужах в лесу трёх поросят, — услышал знакомое позвякивание Би-би-си. «Второй собирается с визитом…» — фраза, брошенная как кость в клетку, заставила меня ухмыльнуться. Эти голоса из-за железного занавеса всегда напоминали письма в бутылках — кто-то, где-то, бросал их в океан статики, зная, что волны вынесут к нужному берегу.

Выключив приёмник, я замер на мгновение, ощущая, как тишина вливается в комнату, тяжелея, словно снег на еловых лапах. Антенна, сдавшись с тихим вздохом, скрылась в корпусе. Приёмник я уложил в комод, меж стопок белья, от которого пахло мятою и лавровишневыми каплями. Привычка к порядку — ритуал, спасающий от хаоса внешнего мира, как чётки в руках монаха.

Далее — утро, разбитое на геометрические фигуры дел: разминка, где каждое движение отмерялось с точностью часового механизма (наклоны перед алтарём неведомого бога, и приседания, глубокие «ку» перед эцилопами); работа лопатой, чей металлический нос вгрызался в сугробы, обнажая спящую землю, серую, как сдохшая гигантская крыса; вёдра, качающиеся в такт шагам; печь, алчная утроба, пожирающая дрова с аппетитом Гаргантюа. Перерыв на пищу — консервированная тушёнка, чей металлический привкус смешивался со сладостью мороженой брусники, — и её усвоение, процесс, заставлявший вспомнить армейское «Люблю я поработать, особенно пожрать, двумя-тремя буханками в зубах поковырять».

Но с хлебом было неважно. Придется обходиться галетами, либо, что во всех отношениях лучше, покупать его у обитателей Чичиковки. Ведь пекут они его, пекут, носом чую. Вот немного сойдусь с ними — и сами предложат. У меня ж военная пенсия, стало быть, могу быть щедрым.

Сон, сорок пять минут, как путешествие в вагоне третьего класса — неглубокий, с дрожанием под веками. Проснулся не я один: Коробочка, эта миниатюрная пантера в обличье деревенской кошки, метнулась к углу, где тень шевельнулась, выдавая провинившуюся мышь! Мышиная агония длилась миг — точный бросок, шелковый трепет в зубах, капля крови, алая, как рубиновая булавка на чёрном платье. Предложение разделить добычу было столь же деликатным, как жест маркиза, подающего даме бокал шампанского. Отказ мой — вежливым поклоном на балу. Картошка картошкой, подумал я, наблюдая, как она уносит трофей, — но тигры не вегетарианцы.

Чайник зашумел на печке в два часа пять минут по ходикам, чей маятник качался, как мельхиоровая сережка в ухе времени. Часы эти, гиревые, с циферблатом, засиженным мухами, висели тут ещё при покойной хозяйке. Почему наследник не забрал их? Может, боялся, что тиканье, ровное, как пульс, напомнит о её присутствии — призрачном, как запах ладана в пустой церкви. Или, быть может, как и я, знал: это не просто часы, это сам Chronos, неумолимое божество, которое здесь, в Чичиковке, распоряжается всем, и не след его беспокоить.

Часы наследника не интересовали, наследник искал клад, — и нашёл. Знаю: под половицей в правом углу, в жестяной коробке из-под печенья, лежали пачки советских десятирублевок. «Волга», ноль вторая, новая, с запахом краски и свободы — вот что они значили тогда.