Сигизмунд Кржижановский - Автобиография трупа

Боюсь, что Вы сейчас как-нибудь неприятно взволнованны. Не бойтесь, я не стану Вам угрожать галлюцинациями. Это психологическая дешевка. Гораздо больше я рассчитываю на архипрозаичнейший закон ассоциации идей и образов. Уже даже сейчас все, от синих плоских пятен на обоях до последней буквы на этих вот листах, вошло к Вам в мозг. Я уже достаточно цепко впутан в Ваши так называемые «ассоциативные нити», уже успел всочиться к Вам в «я». Теперь и у Вас есть свой примысл.

Предупреждаю: научно доказано, что попытки распутать ассоциативные нити и изъять чужеродный, ввившийся в них образ только вернее закрепляют его в сознании. О, мне издавна мечталось после всех неудачных опытов со своим «я» попробовать вселиться хотя бы в чужое. Если Вы сколько-нибудь живы, мне это уже удалось. До скорого».

Строки обрывались. Глаза Штамма с разгону еще секунду-другую продолжали скользить по пустой синей линейке тетради. Потом круто стали.

Штамм повернул лицо к двери. Поднялся. До двери было шесть шагов. Третья справа: да, под пальцами ясно прощупывалась узкая дыра.

Внезапно он рванул дверь и бросился наружу. Но тотчас же пальцы уткнулись в коридорную стену. В коридоре было тихо и темно. Лишь через полуоткрытую дверь проникала узкая полоса света. Она помогла Штамму рассмотреть: почти у самых глаз белела цифра «25». С минуту он стоял не шевелясь: ему нужен был какой-нибудь живой звук: хотя бы звук человеческого дыхания. За чужой, закрытой дверью, наверно, спали: и Штамм прижался ухом к цифре, жадно вслушиваясь. Но слышал лишь свою кровь, тершуюся о жилы.

Постепенно овладевая собой, он вернулся назад, к порогу. Вошел и плотно прикрыл дверь. Опять сел к столу. Рукопись ждала. Штамм отодвинул ее и прикрыл сверху книгой. Поверх книги положил портфель. Длилась все та же черная ночная тишь. Вдруг внезапно (в Москве это бывает) проснулась где-то близко колоколенка, зазвонила бестолково, но истово, изо всей мочи стукаясь колоколами о тишину. И вдруг — как оборвало. Растревоженная медь еще с минуту гудела низким, медленно никнущим гудом — и тишь сомкнулась вновь. Понемногу за окном начинало светлеть. Сизое предзорие, налипая на стекла, медленно вползло в комнату. Штамм придвинулся к окну. Возбуждение в нем постепенно утишалось. Теперь сквозь двойные промерзшие стекла были видимы: и медленно окунавшиеся в рассвет железные кузова запрокинувшихся крыш-кораблей, и ряды черных оконных дыр под ними, и изломы переулочных щелей внизу: в щелях было безлюдие, мертвь и молчь.

— Его час, — прошептал Штамм и почувствовал, будто петлей стиснуло горло.

Издалека, с окраин, протянулся ровный и длинный бас гудка.

— Интересно, придет ли еще раз тот: живой.

Теперь Штамм уже снова был — или ему мнилось, что был, — прежним Штаммом, даже почти Идром.

Только сейчас он заметил: синие розаны на стенах были в тонком, в ниточку, белом обводе.

— Что ж, — пробормотал Штамм, впадая в раздумье, — другой комнаты, пожалуй, не сыскать. Придется остаться. И вообще: мало ли что придется.

1925

Примечания

1

Природа боится пустоты (лат.).

2

Пустота боится природы (лат.).

3

Обычный труп (лат.).

4

«Написание о делах Московских» (лат.).

5

(с. 4)

6

Великий Может Быть (фр.).

7

В широком смысле (лат.).

8

Чувствительность (лат.).